Он… стал холоднее в постели. Я списывала это на возраст, на рутину пятнадцати лет брака, на стресс от работы.

Столько мелочей, которые не были явными сигналами. Всё – «в пределах нормы». Всё объяснимо. Если не хочешь видеть правду.

Я открыла телефон и снова увидела уведомление из соцсетей. Пальцы словно сами коснулись экрана.

Фото в кафе. Два бокала на деревянном столике у окна. Один – с чёрным кофе без молока, второй – с ярким апельсиновым фрешем. На столе – белая накрахмаленная салфетка. Сложенная в виде сердца.

Никакой подписи. Никаких хэштегов. Просто изображение, которое говорило больше, чем тысяча слов.

Но я узнала этот стол. Этот интерьер с приглушённым светом и кирпичными стенами. Маленькое кафе на углу Садовой и Проспекта Ленина. Мы с Петром были там вместе, много раз. Каждый раз после посещения театра. Это была наша маленькая традиция.

Он называл это место «нашим тихим уголком».

Когда-то водил туда меня. Теперь – Лену? С таким же выражением лица? С такими же словами? Складывал для неё салфетки, как раньше складывал для меня?

Тошнота подступила к горлу. Я быстро закрыла телефон. Слёзы нахлынули с такой силой, что я не могла дышать. Закрыв лицо руками, я разрыдалась, как не плакала, наверное, со студенческих лет – с отчаянными всхлипами, дрожащими плечами, с тем чувством, когда кажется, что внутри тебя что-то умирает.

Пятнадцать лет. Пятнадцать лет я отдала этому человеку. Родила ему дочь. Построила дом. Создала уют. Была рядом в болезни и в здравии, как обещала когда-то.

А он водил её в наше кафе. Наш тихий уголок. И складывал для неё салфетки в форме сердца.

А потом шёл домой. Ко мне.

И мир, который казался таким прочным ещё вчера, продолжал рассыпаться, осколок за осколком…

– Тебе с мятой или с лимоном? – голос Марины прозвучал легко, как всегда, но в нём была та внимательность, которую я знала с университетских времён. Внимательность, которая не пугала, не давила, просто… существовала рядом, как надёжное плечо.

Я сидела на её мягком диване цвета топлёного молока, машинально обнимая декоративную подушку с вышитыми маками, и чувствовала себя как человек, у которого внезапно отобрали воздух. Словно кто-то выкачал его из комнаты, оставив меня задыхаться в пустоте своих мыслей. Костяшки пальцев побелели от того, как сильно я сжимала эту несчастную подушку – мой единственный якорь в реальности, которая рассыпалась на глазах.

– Без разницы, – пробормотала я, невидяще глядя перед собой. – Главное – что горячее.

Марина мягко кивнула и скрылась на кухне. Я слышала, как она открывает шкафчики, как звенит ложка о фарфор чашки, как шумит чайник. Эти обыденные звуки казались сейчас такими драгоценными, такими настоящими – в отличие от моей жизни, которая превратилась в какую-то жестокую пародию.

В её квартире пахло яблочным пирогом и хрустящей бумагой свежих журналов по дизайну, которые она всегда покупала по пятницам. На журнальном столике лежала недочитанная книга, рядом – маленький кактус в глиняном горшке. Здесь было тепло. Здесь было безопасно. Здесь можно было развалиться и быть собой – уставшей, испуганной, растерянной. Не нужно было держать лицо, не нужно было притворяться.

Марина вернулась с двумя дымящимися кружками и села рядом со мной. Мягкий диван прогнулся под её весом. Она протянула мне чашку – свою любимую, с изображением Эйфелевой башни, ту, из которой обычно пила сама.

– Ты так говорила в последний раз, когда у Леры была температура под сорок, и ты трое суток не спала, – заметила она, внимательно наблюдая за мной поверх края своей чашки. – «Без разницы, главное – горячее». Что случилось, Нина?