– Только – что?

– Только – целая куча разных вещей. Тебе всего восемнадцать лет, а мне почти двадцать.

– Да пустяки это! – оборвал ее он. – Давай скажем так: мне девятнадцатый год, а тебе девятнадцать. Выходит, мы почти ровесники, если не считать тех десяти тысяч лет, о которых я только что упомянул.

Марша рассмеялась:

– Есть и еще всякие «только». Твоя родня…

– Моя родня! – гневно воскликнул вундеркинд. – Моя родня пыталась сделать из меня чудовище. – Лицо его побагровело – такую он собирался выговорить крамолу. – Моя родня может пойти куда подальше и там попрыгать!

– Ничего себе! – опешив, воскликнула Марша. – Прямо вот так? Да еще и на гвоздях, да?

– Вот именно, на гвоздях, – восторженно согласился он. – Или еще на чем угодно. Чем больше я думаю о том, как они превратили меня в высушенную мумию…

– А что тебя заставило так о себе думать? – негромко спросила Марша. – Я?

– Да. С тех пор как я встретил тебя, я завидовал каждому человеку, которого встречал на улице, потому что все эти люди раньше моего узнали, что такое любовь. Прежде я называл это «половыми позывами». Господи всемогущий!

– Есть и другие «только», – не унималась Марша.

– Какие еще?

– На что мы будем жить?

– Я буду зарабатывать.

– Ты же учишься.

– Велика важность, получу я степень магистра или нет!

– Хочешь быть магистром Марши, да?

– Да! Что? В смысле, нет!

Марша рассмеялась и, перебежав через комнату, уселась к нему на колени. Он судорожно обнял ее и запечатлел легчайший поцелуй где-то поблизости от ее шеи.

– Какой-то ты весь белый, – задумчиво произнесла Марша, – вот только звучит это немного нелогично.

– Да хватит тыкать мне в глаза здравым смыслом!

– Ничего не могу с этим поделать, – уперлась Марша.

– Ненавижу вот таких ходячих автоматов!

– Но мы…

– Заткнись!

Ушами Марша говорить не умела, пришлось заткнуться.

Хорас и Марша поженились в начале февраля. Это произвело беспрецедентную сенсацию в научных кругах как Принстона, так и Йеля. Хорас Тарбокс, которого в четырнадцать лет превозносили в воскресных приложениях ко всем столичным газетам, отказался от карьеры, от шанса стать ведущим мировым специалистом по американской философии ради того, чтобы жениться на хористке, – они превратили Маршу в хористку. Впрочем, как и все современные истории, скандал вспыхнул и быстро выдохся.

Они сняли в Гарлеме квартирку. Порыскав две недели, причем за это время его представления о ценности научного образования претерпели необратимые изменения, Хорас устроился клерком в южноамериканскую фирму, занимавшуюся экспортом, – кто-то сказал ему, что экспорт очень перспективное дело. Было решено, что Марша еще несколько месяцев останется на сцене, пока муж ее не встанет на ноги. Жалованье ему для начала положили в сто двадцать пять долларов, и, хотя, разумеется, было обещано, что через каких-нибудь несколько месяцев оно удвоится, Марша наотрез отказалась пожертвовать ста пятьюдесятью долларами в неделю, которые тогда зарабатывала.

– Звать нас с тобой теперь, милый, «Голова и плечи», – сказала она нежно. – Так вот, плечам придется еще немножко потрястись, пока голова не устаканится.

– Мне это не по душе, – объявил он мрачно.

– Понимаю, – ответила она с нажимом, – однако на твое жалованье нам даже за квартиру не заплатить. Не думай, что я рвусь на публику, я вовсе не рвусь. Я хочу быть только твоей. Только это ведь и свихнуться недолго, если сидеть в одиночестве дома и считать подсолнухи на обоях, дожидаясь, когда ты придешь с работы. Как начнешь зарабатывать триста в месяц, я сразу брошу сцену.