Он не мог сообразить, что сделать и что сказать. Он тихонько дотронулся пальцами до ее плеча. Она порывисто отстранилась.

– Оставь меня, Лукас, – всхлипнула она. – Пожалуйста, оставь меня в покое.

Но оставлять ее рыдающей на Восьмой улице, в толпе торопливых прохожих, было нельзя. Он сказал:

– Пошли со мной. Тебе надо присесть.

Как ни странно, она послушалась. Плач лишил ее воли. Рыдающим воплощением скорби она последовала за ним, и он повел ее обратно к Вашингтон-сквер, где флажок ребенка бился на фоне неба, а флейтист лихо наигрывал такт за тактом.

Лукас нашел свободную скамейку и сел. Она опустилась рядом. Он робко обнял ее трясущиеся плечи. Она не стала противиться.

Он сказал:

– Прости. Я не хотел тебя расстраивать. Я сам не понимаю, как это вырвалось.

Рыдания слегка поутихли. Она подняла голову.

Лицо у нее было красным и измученным. Он никогда ее такой не видел.

– Хочешь, я тебе кое‐что скажу? – спросила она. – Хочешь?

– Да. Хочу.

– У меня будет ребенок.

И снова его ошарашило нечто, что было правдой, но правдой быть не могло. У нее же нет мужа.

Он сказал:

– Понимаю. – Наверно, именно это он и должен был сказать.

– Меня выгонят с работы. Через месяц или около того я уже не смогу скрывать своего живота.

– А почему живот может помешать тебе ходить на работу?

– Ничего‐то ты не знаешь, еще совсем дитя. И чего тебе вообще об этом рассказывать?

Она решила было встать, но опустилась обратно на скамейку. Лукас сказал:

– Я хочу, чтобы ты рассказала. Я постараюсь понять.

Она опять не выдержала и разрыдалась. Лукас опять обнял ее за безудержно трясущиеся плечи. Прохожие смотрели на них и деликатно отводили взгляды, чтобы Лукасу с Кэтрин было не так стыдно. Прохожие были замысловато одеты, на обуви золотые пряжки, часики на цепочках. На Лукаса и Кэтрин пошла материя погрубее. Задержись они на скамейке, обязательно появится полисмен и прогонит их.

Наконец Кэтрин сумела выговорить:

– Я никому об этом не сказала. Нечестно было рассказывать это тебе.

– Честно, – сказал он. – Честно все, что ты делаешь.

Кэтрин взяла себя в руки. Она перестала плакать, выражение ее лица изменилось. Ее захватило какое‐то другое чувство, в котором мешались ярость и страдание.

Она сказала:

– Хорошо. Хочешь, я тебя кое‐чему научу?

– Очень хочу.

Ее голос был подобен проволоке, таким же тонким и жестким.

Она сказала:

– Я говорила твоему брату, что он должен на мне жениться. Я не знаю, его это ребенок или нет. Возможно, не его. Но Саймон был согласен. Хочешь узнать кое‐что еще?

– Да, – ответил Лукас.

– У меня есть одно подозрение. Он погиб, потому что был расстроен. Он был рассеянным, потому что думал о нашей свадьбе, и поэтому позволил случиться тому, что случилось. Подумай сам. Он проработал на фабрике много лет. Разве ж он не знал, как сделать, чтобы машина не схватила тебя за рукав?

Лукас сказал:

– Саймон любил тебя.

– Он тебе об этом говорил?

– Да, – сказал Лукас, хотя Саймон ему никогда ничего подобного не говорил. Как он мог ее не любить? Не все надо объяснять словами.

Кэтрин сказала:

– Я шлюха, Лукас. Я заставляла твоего брата жениться на мне.

– Саймон любил тебя, – повторил он. Он не мог себе представить, чтобы это было не так.

Кэтрин сказала:

– Я рожу ребенка. Это все, что я могу сделать для бедного Саймона.

Лукас не знал, что на это ответить. А что ей еще оставалось, кроме как родить ребенка?

Она сказала с расстановкой:

– Я говорила ему, что он сам виноват и теперь надо все исправить. Я говорила, что он полюбит меня, со временем. И что из того? Я шлюха и лгунья и скоро рожу незаконного ребенка твоего брата. Ты не должен больше со мной видеться. Не должен покупать мне подарки на деньги, которые нужны тебе на еду.