Еще двадцать четыре часа – и больше я их никогда не увижу.

Раздается стук в дверь, и Зиги принимается скулить. Мария вскакивает с кровати и обнимает меня за плечи.

– Откажись! – говорит она. – Ты не обязана ехать!

Впервые я чувствую, что самообладание мне изменяет.

– Чтобы потерять отцовскую корону? А что станет с Австрией? Что станет с тобой?

– Я не знаю! – Мария рыдает. Я кусаю нижнюю губу. Плакать я не буду. Изменить что-либо не в наших силах, и я не стану добивать отца тем, что предстану перед ним в таком жалком виде. Никто из нас не желал этого брака, но Наполеон принял решение, и только Господь в силах ему воспрепятствовать.

Снова стучат, и на сей раз я открываю. Мужчина в красной с золотом ливрее, какие носят у отца при дворе, отвешивает мне низкий поклон.

– Ваше величество, – обращается он к Марии. И ко мне: – Ваше высочество. – Он смотрит на меня сочувственно. Даже пажам отвратительно то, что происходит. – Экипажи готовы, – тихо произносит он.

– Мне нужно повидаться с братом.

– Он дожидается вас во дворе.

– Будьте добры, приведите его сюда. Мне необходимо увидеть его до отъезда. Наедине.

Паж опять сгибается в поясе и удаляется.

– Без тебя он не будет знать, что делать, – тревожится Мария. – Как они смогут держать его в рамках?

Этого я не знаю. Я сажусь на кровать и беру Марию за руку.

– Будьте с ним терпеливы, – заклинаю я. – Не позволяйте поступать, как ему вздумается. Нельзя, чтобы он ел сладкое на завтрак, а потом и на ужин.

– Мы с твоим отцом за этим проследим.

Дверь медленно открывается, и я поднимаюсь с кровати.

– Фердинанд!

У него красные глаза. Ясно, ему сказали, что я уезжаю и никогда не вернусь. От его слез у меня разрывается сердце. Он берет меня за руки.

– Не понимаю… Я не понимаю…

– Фердинанд, я выхожу замуж. Моим мужем будет император Франции. Ты понимаешь, что это означает?

– Что ты хочешь любить его, а не меня.

Я делаю глубокий вдох. Плакать я не стану! Но Мария сдавленно всхлипывает, и я больше не в силах сдерживать слезы.

– Фердинанд, я всегда буду тебя любить – независимо от того, в Австрии я или во Франции.

– Но когда ты вернешься?

Я заглядываю ему в глаза. Он такой красивый мальчик! Вот если бы Господь наделил его еще и крепким рассудком! Но сейчас положение таково, что при нем всегда должен быть кто-то, кто способен его направлять. Если бы я вышла замуж за Адама и осталась жить в Шенбрунне, эта роль была бы отведена мне. Теперь же ее будет играть кто-то другой.

Я протягиваю руку, глажу брата по волосам, по лицу, и моя рука делается мокрой от его слез.

– Я не знаю, когда вернусь, – честно признаюсь я. – Но ты в любое время можешь мне написать.

– А в гости к тебе можно будет приехать?

Я сглатываю комок в горле.

– Если будешь себя хорошо вести.

Но это чудовищная ложь. Хотя его слабоумие и болезненность известны многим, никто не знает, насколько ужасны его приступы. Наша семья усердно это скрывала. Для отца было жестоким испытанием видеть, как страдает один из его детей, но когда начались припадки и у Марии-Каролины… Это несправедливо! Правда, справедливость Христос никогда и не проповедовал. Только всепрощение и веру.

Я переглядываюсь с Марией, которая от огорчения даже не может говорить.

– Я хочу, чтобы ты и без меня продолжал заниматься. Папа на тебя очень рассчитывает. И я хочу, чтобы ты запоминал, о чем станешь мне писать, и когда будешь узнавать что-то новое – обязательно мне пиши. Будешь?

– Буду, – обещает Фердинанд.

– И не будь так строг к поварам! Они не могут готовить тебе вареники с абрикосами каждое утро!