Одежды в шкафу было мало, вся застиранная, почти ветхая, но чистая. Помимо осенних ботинок, которые остались на трупе, в шкафу нашлась еще только одна пара – летние сандалии с ремешками, явно привезенные из-за границы и тоже такие старые, что казались белесыми.

В буфете стояла разномастная посуда. Среди дешевых фаянсовых кружек, продаваемых в любом супермаркете, ютилась пара фарфоровых одиночных чашек, тонких, почти прозрачных. Одна из них была даже с царским вензелем, но взгляд Алексея притягивала другая, сделанная из хрупкого белого фарфора, очень стильная.

У Анны был такой сервиз, она любила украшать себя красивыми, а главное элегантными вещами, которые не хранила, а, наоборот, активно использовала. Из такой вот белой чашечки в его первый визит к ней домой она пила кофе. Крепкий, с чудной, именно такой, как нужно, пенкой. Алексей вызвал из памяти картину, как она тогда сделала первый, очень аккуратный глоток и зажмурилась от удовольствия, и сжал зубы, чтобы не застонать. Помотал головой, отгоняя наваждение.

Так, смотрим, что тут еще есть. Ни одной щербатой посудины Зубов не увидел. Для эстета, которым являлся Самойлов, подобное было невозможным. Вилками он пользовался мельхиоровыми, тяжелыми, дорогими, а вот ложки оказались самыми дешевыми, из нержавейки. Видимо, те, что шли в дорогом комплекте, Самойлов давно продал.

Картины! Велимира говорила, что у покойного имелись другие картины, помимо фальшивого Малевича, оставленного в квартире Волкова. Покрутив головой, Зубов действительно увидел одно полотно, висевшее на стене над диваном. Подошел поближе. Николай Тимков. Тот самый художник, с которым Борис Аркадьевич имел личное знакомство. Так, должна же быть еще как минимум одна картина. Этого, как его… Зубов напряг память и вспомнил. Бориса Григорьева, вот как. Однако никаких других полотен в комнате не наблюдалось.

Успел продать? Это же про Тимкова Велимира говорила, что с его работами дядя Борик не желал расставаться ни при каких обстоятельствах. Григорьева подобный запрет не касался. Но если продал, то как и когда? Для продажи «Малевича» Самойлов обратился к своему родственнику Волкову, значит, с большой долей вероятности и с Григорьевым он поступил бы так же. Но на «Авито» нет объявлений о продаже картины Бориса Григорьева. Или Самойлов с Волковым успели продать ее раньше?

Алексей повернулся к Косте Мазаеву и поманил его к себе.

– Запиши, надо проверить. Выставлялась ли на «Авито» на продажу картина художника Бориса Григорьева.

– Какая именно картина? – деловито спросил Костя.

– Да шут ее знает. Мы это позже уточним у свидетелей. Пока же надо искать просто по художнику, а еще по продавцу. Им может быть либо сам Самойлов, либо, что более вероятно, Савелий Волков.

– Тот самый, к которому вы вчера ходили? – все еще с некоторой обидой в голосе спросил Мазаев.

– Да, тот самый.

– Так, может, у него и спросить?

– Обязательно спросим. Вот только совершенно не факт, что господин Волков скажет нам правду. Да и вообще, он, знаешь ли, пропал.

– Как пропал? – с недоверием спросил Костя. – Тоже убит, что ли?

– Не знаю. Может, он, конечно, уже и нашелся. Но вчера вечером он не явился на назначенную мне встречу. Вот сейчас закончим с осмотром здесь, рванем в переулок Бойцова и все выясним.

– Смотрите, что я нашел.

Костя протянул Алексею альбом с фотографиями, на которых в разных видах был изображен один и тот же человек. Сначала это была маленькая, довольно крупная девочка, потом юная девушка и, наконец, молодая женщина, внешне сильно смахивающая на породистую лошадь. Она была высокая, не меньше метра восьмидесяти, крепко сбитая, с мужским типом фигуры, коротко стриженная под мальчика, с яркими прядями фиолетовых волос, которые удивительно не шли к ее лицу с крупным носом и широко расставленными глазами. Лицо ее смутно напоминало самого Самойлова, а по волосам Зубов ее и узнал. Это была та самая дочь Бориса Аркадьевича, Ирина.