Но конечно же, евреи всей Северной Франции больше не могли чувствовать себя в безопасности. Они слали гонцов к своим собратьям, жившим в более счастливых землях, Провансе и Испании, дабы просить их о помощи.

Великие надежды возлагали они на могущественную толедскую общину. Туда был направлен посланец, которого считали самым достославным и самым благочестивым человеком из всех франкских евреев. Это был рабби Товия бен Симон.

Едва дон Иегуда вернулся в Толедо, как к нему явился рабби Товия.

Господин наш и учитель Товия бен Симон, прозванный га-Хасид, «благочестивый», носил титул Episcopus judaeorum francorum, то есть «еврейский епископ франков». Он слыл выдающимся иудейским богословом, хоть о его сочинениях шло немало споров. Внешность его была довольно невзрачна, и держался он скромно. Происходил он из древнего еврейского рода, известного своей ученостью; без малого сто лет тому назад его предки, спасаясь от братьев-паломников, переселились из Германии в Северную Францию.

Речь его сильно отличалась от благородного классического еврейского языка, к какому привык дон Иегуда. То был тягучий, нечистый диалект немецких евреев, ашкеназов. Но вскоре Иегуда перестал замечать странность этого выговора, полностью сосредоточившись на содержании рассказа. Рабби говорил о бесчисленных жестоких кознях и издевательствах, на которые неистощим король Филипп Август, об ужасных кровавых происшествиях в Париже, Орлеане, Брэ-сюр-Сен, Немуре и городе Сансе. Рассказ тек медленно и тяжело; рабби одинаково подробно говорил о разных мелких унижениях и о чудовищных бойнях – в итоге мелкое становилось чем-то огромным, а огромное начинало выглядеть как звено в нескончаемой цепи мелочей. В его речи монотонно, как припев, повторялись слова: «И они кричали: „Слушай, Израиль, Адонай, Бог наш, Адонай, и нет другого бога“, и их убивали».

Сидя в безопасности, в этом спокойном роскошном доме, странно было слышать, как невзрачный рабби повествовал о чудовищных событиях. Рабби Товия говорил долго и очень подробно. Однако дон Иегуда слушал его с неослабным вниманием. Его живое воображение мигом рисовало все, о чем говорил рабби. Эти картины пробудили мрачные воспоминания. Тогда, полтора человеческих века тому назад, мусульмане в его родной Севилье бесчинствовали не меньше, чем теперь христиане во Франции. Те тоже в первую очередь обрушились на ближайших «неверных», на евреев, поставив их перед выбором – или принятие ислама, или смерть. Иегуда хорошо понимал, каково приходится тем, на кого напали сейчас.

– Покамест нам оказывают какую-то поддержку графы и бароны независимых земель, – заключил рабби Товия. – Но миропомазанный нечестивец теснит их, и они не смогут долго ему противостоять. Сердца их не злобны, но и не слишком добры. Им не захочется воевать с французским королем во имя справедливости, ради каких-то евреев. Недалеко то время, когда нам придется бежать куда-то в другое место, а это будет нелегко, ведь нам не удалось спасти ничего, кроме собственной шкуры да нескольких свитков Торы.

Здесь, в прекрасном кастильо, был мир, здесь царили роскошь и покой. Весело плескались струи фонтанов, по стенам вились золотые, лазурные, красные письмена, слагавшиеся в возвышенные стихи. С тонких бледных губ, шевелившихся на странно омертвелом лице рабби, мерно падали слова. А перед глазами дона Иегуды проходило великое множество евреев: они брели, едва передвигая усталые ноги, иногда присаживались отдохнуть на краю дороги, пугливо озираясь, не нагрянет ли новая опасность, потом снова брели дальше, опираясь на длинные посохи, простые палки, срезанные где-нибудь по пути.