Об участи франкских евреев дон Иегуда задумался еще в Бургосе, и в его быстром уме уже мелькали разные соображения. Но теперь, пока он слушал рабби Товию, в голове у него возник новый план. Затея была отчаянная, сложная. Но это была единственная возможность подать помощь тем, кто в ней нуждался. Из уст невзрачного рабби не исходило ни просьб, ни требований, ни увещеваний, но весь его облик пробуждал в Иегуде острую потребность действовать.

Когда на следующий день в кастильо Ибн Эзра явился Эфраим бар Абба, решение дона Иегуды уже созрело. Дон Эфраим, тронутый речами рабби Товии, задумал собрать десять тысяч золотых мараведи в пользу тех, кого преследовали во Франции; сам он намерен был дать тысячу мараведи, и дона Иегуду он тоже просил о посильной лепте. Но тот ответил:

– Изгнанникам мало проку с того, что мы дадим им денег, которых хватит на несколько месяцев, пускай даже на год. Ведь графы и бароны, в чьих городах они сейчас осели, рано или поздно уступят королю и тоже изгонят их. И снова придется им брести неведомо куда, и снова попадут они в лапы врагов и в конце концов будут уничтожены. Один-единственный способ помочь по-настоящему – это поселить их в надежном месте, дать им новую родину.

Старшина альхамы был неприятно поражен. Если теперь, во время священной войны, они прикличут в Кастилию толпы обнищавших евреев, то последствий не оберешься. Архиепископ выступит зачинщиком новой травли, и вся страна его в том поддержит. Толедские евреи образованны, богаты, обладают высокой культурой, пользуются уважением местных жителей. Впустив в страну сотни, а то и тысячи нищих франкских евреев, которые не знают местных обычаев и языка, которые будут привлекать всеобщее внимание своей странной одеждой, чуждыми обычаями, отталкивающим поведением, этим изгнанникам все равно не поможешь, зато себя подвергнешь новым опасностям.

Но Эфраим побаивался, что подобные возражения только укрепят отважного Ибн Эзру в его опрометчивом намерении. И он привел другие доводы:

– Подумай, приживутся ли здесь франкские евреи? Ведь это мелкий люд, занимавшийся виноторговлей да ростовщичеством. В своей Франции они имели возможность заключать только самые мизерные сделки, они не умеют мыслить широко, они ничего не понимают в крупных торговых делах. Я их за это не осуждаю. Им выпал тяжкий жребий; многие из них – сыновья тех, что когда-то бежали из немецких краев, а кто-то из стариков сам пережил те преследования. Плохо себе представляю, каким образом эти угрюмые, запуганные люди освоятся в нашем мире.

Дон Иегуда молчал. Па`рнасу показалось, что он слегка усмехнулся. Дон Эфраим продолжал еще настойчивее:

– Наш гость славится своим благочестием, он стяжал известность среди богословов. В его книгах есть глубокие, великие мысли, но есть и такие высказывания, которые меня удивили. Ты знаешь, дон Иегуда, я строже тебя отношусь к нравственности и соблюдению заповедей, что же до нашего господина и учителя Товии, то он превращает жизнь в сплошное покаяние. Он и его единомышленники все мерят иными мерками, чем мы. Думаю, нашим франкским братьям трудновато будет ужиться с нами, а нам с ними.

Дон Эфраим выразился недостаточно прямо, однако ему хотелось напомнить дону Иегуде, мешумаду и вероотступнику, что рабби Товия жесточайшими словами проклинал тех, кто отпал от веры. Он не давал пощады даже анусимам – тем, кто принял крещение под угрозой смерти, хотя бы потом эти заблудшие и вернулись в иудейство. Дону Иегуде, который долгое время по доброй воле, а не из страха служил чужому богу, не худо было бы знать, что, по мнению рабби Товии и его приверженцев, полагалось бы истребить таких, как он, Иегуда, чтобы души их погибли вместе с телом. Неужели ему хочется навязать альхаме и самому себе тяжкое бремя – присутствие людей, которые вот так о нем думают?