Дон Гарсеран заметил:

– Затея будет стоить труда и денег. Но мне, дон Альфонсо, кажется, если Галиану как следует отстроить, будет просто загляденье. Видел бы ты, как преобразился старый уродливый кастильо де Кастро, попав в руки к твоему еврею.

Дон Альфонсо вдруг вспомнил, как удивилась дочь еврея старомодной простоте бургосского замка – и как дерзко высказала ему свое удивление. А дон Эстебан уже подхватил слова дона Гарсерана и присоветовал королю:

– Если не шутишь, а в самом деле намерен восстановить Галиану, осмотри сначала дом твоего еврея.

«А я ведь и впрямь грубо обошелся с евреем, – подумал Альфонсо. – Дон Манрике тоже так считает. Ладно, как-нибудь утрясу дело, а заодно погляжу на его дом».

– Пожалуй, вы правы, – нарочито равнодушно ответил он.

Христиане всего Запада устремились на священную войну, а Кастилия тем временем, как и предсказывал Иегуда, вступила в пору расцвета. Караваны и корабли доставляли товары с Востока в мусульманские страны Иберийского полуострова, оттуда они шли в Кастилию, а оттуда и дальше – во все христианские королевства.

Сначала, при объявлении крестового похода, бароны горько пеняли на то, что им по вине еврея нельзя участвовать в священной войне, гнать бы, мол, этого жида в шею. Но вскоре сделалось ясно, какую огромную пользу принес стране нейтралитет; ропот стал тише, а страх перед евреем и тайное уважение к нему возросли. Многие дворяне старались снискать его расположение. Один из представителей рода де Гусман, как и один из представителей рода де Лара (правда, совсем захудалый родственник всемогущего дона Манрике), просили министра-еврея принять их сыновей к себе в пажи.

Старый Муса, когда Иегуда мимоходом, но все-таки не без гордости поведал ему, насколько хорошо идут дела Кастильского королевства, как, впрочем, и его собственные, смерил друга проницательным взглядом, в котором светилось не только уважение, но также сожаление и насмешка. «Вот неймется человеку, – думал он. – Все-то он суетится, старается одновременно уладить тысячу дел. Чтобы быть довольным собой, ему нужно распоряжаться множеством людей и вещей, нужно, чтобы все пришло в движение, чтобы перья безостановочно скрипели в королевских канцеляриях, чтобы всё новые корабли бороздили просторы семи морей, всё новые караваны отправлялись в новые земли. Он внушает себе, что делает это ради мира и ради блага своего народа. Так оно и есть, с одной стороны, но с другой – он суетится в первую очередь потому, что любит деятельность и власть».

– Так ли уж это важно, удастся ли тебе стяжать еще больше власти? – спросил он. – Так ли уж это важно, будет у тебя двести тысяч золотых мараведи или двести пятьдесят тысяч? И как можешь ты знать наверняка, что в сию самую минуту, когда ты сидишь со мною и пьешь свое доброе вино, где-нибудь в четырех неделях пути отсюда самум не погубит в пустыне твои караваны, а море не поглотит твои корабли?

– Я не боюсь ни самума, ни моря, – ответил Иегуда. – Зато боюсь кое-чего другого. – Он решил не таиться перед другом и поделился с ним своими сокровенными опасениями: – Я боюсь необузданной вспыльчивости дона Альфонсо, нашего короля-рыцаря. Он снова нанес мне незаслуженную обиду. Теперь, когда он призовет меня пред свои очи, я сошлюсь на недомогание, и он не увидит лица моего. Конечно, я и сам хорошо понимаю, что веду опасную игру, придавая такое значение своей драгоценной особе.

Муса подошел к пюпитру и принялся чертить круги и арабески.

– Послушай, мой Иегуда, – пробормотал он через плечо, – ты так высоко ставишь свою особу лишь из любви к делу мира или из гордости?