Но тут она окликает свою псину,

- Молли, пойдём отсюда! – этот голос, холодный звонкий тембр, напоминающий звук хрустального колокольчика, красивый и одновременно отчуждённый. А ещё закидывает за спину гриву светлых волос характерным движением, присущим ей одной. И тогда я узнаю Индри, и понимаю, что рано обрадовался, это, всё-таки, не ошибка. Это мой ад!

Я лежу на мокром песке и гляжу в небо, молча вопрошая у Бога,

- За что? Обязательно было так? – разве не нашлось мне иного наказания? И сам себе отвечаю, - поделом, Санди! Надо было исправлять ситуацию при жизни! Заступиться перед матушкой, рассказать, что Индри не виновна, а я злорадствовал, когда она выгнала падчерицу из дома. Из своего собственного дома, в котором мы были пришлыми, а она хозяйкой.

Как теперь легкого говорить себе правду и признавать вину, а когда надо было это сделать, что-то мешало. Или морская вода так прочищает мозги? Или пора себе признаться, что это была не просто обида?

Приходит мысль: не кинуться ли обратно в воду? Может, вынесет куда-нибудь в другое место? Или потону, как и собирался? А потом припоминаю неписаное правило: коли у висельника обрывается верёвка, то его милуют. Если уж сам Господь отпустил, то не судить его простому люду, значит, прощён, значит, дан человеку второй шанс, и отнимать его негоже.

Может, я тоже получил второй шанс? Не испытывать же судьбу вновь? Если уж очутился именно здесь, то и мой второй шанс связан с этим местом, а точнее, с Индри. Вот пойду сейчас, упаду в ноги, она меня простит от чистого сердца, и я проснусь в своей постели, немного напуганный, но счастливый, что кошмар рассеялся, я жив и здоров.

Именно здоров! Потому что назвать здоровым молодого полного сил мужчину, нельзя, коли он с женщинами полный слабак, осечка за осечкой. И ладно бы люди в посёлке думали, что Санди остепенился, одумался, познал что-то сокровенное и в монахи собрался постричься, так нет же!

Спустя три месяца моих молчаливых страданий, когда растаяли все надежды, что само пройдёт, уже после того, как пропала Индри, мамочка потащила меня к знахарю Мигуэлю. Он в нашей глухомани первый после Бога, чтобы снял напасть, которой наградила сводная сестрица.

И стыдно, и страшно, но томиться бездействием я больше не мог. Мои подружки пребывали в полном недоумении, а я в тоске. Одна надежда – знахарь.

А тот, содрав кучу монет, дал какого-то жгучего отвара, после которого и в туалет-то ходить страшно, как бы не сгорело всё мужское достоинство дотла.

Ещё три месяца я честно травился его зельем, а когда предъявил поганцу иск за то, что его отрава не помогает, а лишь только болезненно жжётся во время мочеиспускания, он послал меня ко всем чертям, и сказал: поделом! Как говорится: за что боролся, на то и напоролся! Мне кажется, он нарочно подсунул свою отраву, чтобы навредничать, да ещё и раззвонил на всю округу, мол,

- Кара злодея настигла! Можете добрые люди, спокойно выходить в плавание, ваши жёнки и дочки в безопасности! – злодей, конечно же, я! Хоть сквозь землю провались!

Реальность поразила: в посёлке только карнавал не устроили по такому случаю! Мужики, конечно. Бабы, думаю, не радовались. Зато, каждая собака норовила рассмеяться в лицо,

- Ну как там твои часики, Санди, всё на полшестого?

- Поделом тебе, бабник! Поделом!..

Нескольких месяцев, не стихающих восторгов односельчан и сокрушённого лица падре нашей церкви Адриана, мне вполне хватило, чтобы прийти на тот же берег, где мальчишки, год назад прибежавшие купаться на рассвете, нашли платье и сандалии Индри.