Чего только не лезет в голову в этом шлюзе, или в склепе.

Голова болела. Я знаю, что в черепе нет нервных окончаний и в голове болеть нечему – но моя болела. В ней что-то постукивало, потрескивало и гудело. И слева, в районе виска, кто-то давил деревяшкой, будто вмазали битой, и она немного застряла. Это было самое неприятное, я даже потрогал рукой – нет никакой биты, конечно. Бревном прилетело, там, в блиндаже. Что ж, могло быть хуже. Я уже догадался на этой войне, что ощущение боли гораздо лучше полного отсутствия ощущений.

Я сидел на полу, прислонившись к стене, автомат лежал передо мной грязный, вряд ли рабочий. Я равнодушно смотрел то на него, то на пол, то на стены. Сил хватало на то, чтобы сидеть, и иногда думать. Даже не думать, а вяло разглядывать воспоминания. Свет в шлюз несли два продолговатых, вытянутых по горизонтали, светильника, они были утоплены в стены заподлицо, словно иллюминаторы. Один в стенке у меня над головой, и один напротив, оба под самым потолком.

– «Наутилус» капитана Немо, – сказал я, вновь демонстрируя пространству свою детскую начитанность.

Пространство не отозвалось. Ну и пусть, Бог все равно слышал. На самом деле я мог даже молчать, Он и так знает, что я книжки читал. Я ведь Интеллигент.

Справа клацнуло и начала отъезжать дверь. Конечно, не дверь, а настоящий люк, и я даже огорчился, что он не шипел сжатым воздухом, как в кино. В шлюзе стояла органичная, столь подходящая этому месту, тишина, как… ну да, как в приемном покое, чего уж там. Круг замкнулся.

Дверь ушла вбок, в стенку, и в шлюзе появился Москва. Я узнал его сразу, хоть и видел до этого в полутьме, и вообще, скорее слышал, чем видел.

Сейчас он не казался аквалангистом, которого на пляже побили и отняли баллон. Да и ластов на ногах не было. Он прошел в шлюз, и остановился передо мной. Дверь столь же беззвучно встала на свое место.

– Ага, – сказал Москва, оглядев меня сверху донизу, и зачастил, – Хорошо, что вы очнулись. Извините, что не мог вами сразу заняться, мне…

– Что с ребятами, Москва? – перебил я Москву, и поморщился от боли.

Бита отклеилась от виска, в голове теперь стучало и свистело, так что трескотня Москвы была не ко времени. Вдобавок, я осознал, что сижу на ладони левой руки, и совсем ее не чувствую, отдавил. Пошевелился, попробовал высунуть руку, но она не послушалась, приросла к корме, как буксир-толкач к перегруженной барже.

Москва сделал пару шагов ко мне, наклонился, внимательно посмотрел в глаза. Не знаю, что он там увидел. Взгляд у него был цепкий, пронзающий череп насквозь, но не пугающий, а какой-то очень профессиональный, настоящий, будто он и впрямь разглядел нечто на дне моей черепной коробки. Я даже постарался не отводить глаза в сторону: пусть доктор посмотрит, он же умный.

– С ребятами все хорошо, – продолжая в меня смотреть, сказал Москва, – Я их… усыпил, скажем так. Упаковал обоих, до подхода станции, здесь их не вытащить, нет оборудования. Так что, все хорошо.

Слава и так «спал», а Лешика он усыпил своим голосом. Я даже сам едва носом не клюнул, настолько успокаивающим, погружающим в покой, был этот голос. Негромкий, слабо интонированный и чуть хрустящий, как последние крошки в пакете из-под чипсов.

В то, что все хорошо, я сразу поверил.

– Хорошо, – сказал я вяло, потому что в голове снова стукнуло, и на лице это наверняка отразилось.

– Теперь ваша очередь, – ободрил меня Москва, заметив гримасу.

– Это очередь в рай, Москва? – спросил я, – Или и меня усыпят, до подхода станции?

Москва отвел взгляд, выпрямился, и сказал с укоризной: