Слава? А где Слава? Я забыл про него, а он ведь живой был еще. Фонарик с головы не упал, хорошо. Я зажег его, осмотрелся. Справа вдали был Слава, должен быть где-то там. Присыпало всех, его тоже, но жив он был, точно жив. Он вообще может молчать, потому что контуженный с первых дней, зависает иногда. Резко оттолкнувшись от Лешика – он недовольно крякнул, – я пополз направо. И тут снова жахнуло. Ох как сильно! Лешику хорошо, у него одно ухо в земле, а у меня-то оба все слышали.

Сверху что-то упало, видать, потолок. Весь и сразу, и мне прямо на голову. Привет от бати с того света. Это я себя телевизором сразу почувствовал, даже смешно стало от безразличия к своей сущности, если от нее еще что осталось. Что, выдать вам радугу?

И вдруг наступила тишина. До того, как она наступила, я и не замечал, как было шумно. А как она наступила, сразу понял, что это она и есть, тишина. Так вот ты какая, мадам. Интересно, ты одна приходишь, или с тобой дама с косой? Надеюсь, одна.

Была моя очередь лежать мордой в грязи, я лежал и молчал, не хотел спорить с тишиной. Раз пришла, так пришла, я тебе мешать не буду. Буду лежать и тебе подмалчивать, я терпеливый. Да и сил не осталось.

А Лешик нет, он нетерпеливый. Нашел откуда-то силы – еще бы, отлежался же, пока я ползал, волновался за него, осла ушастого, – и запищал. Лежит, и пищит, тоненько так. Лешик, подумал я, не губи тишину, пригодится. Заткнись, не пищи.

Хотел вслух сказать, но не смог. А Лешик, мало того, что пищит, он еще свой фонарик врубил. Теперь нас точно погасят, на улице-то темень, одни мы и светимся, как маяк.

– Леша, – попросил я, – свет выруби, ишак.

Но голоса своего не услышал. Сил хватило, чтобы закрыть глаза.

– Дима, – раздался зато Лехин шепот, – Слышь, Интеллигент, ползут… суки… Дима, ты кнопки не видал красной, где-то здесь должна быть?

– Все это вырубить? – странно, что я его сразу понял, – Это не игра, это все по правде.

Леша не ответил, а я прислушался и понял, что это вообще не Леша пищит, это тот, кто нас обнаружил, напевает про себя тихонько. Почти воет, гаденыш. Гранату бы.

И тут я сдался. По мысли, что пришла в пустую башку, понял, что сдался. Потому что захотелось рвануть чеку и мужественно взорвать себя вместе с врагами. Стыдоба-то какая, Господи! Не видать мне никогда Твоего дождя за такие мысли. Это откуда же, из какого кино пришло такое решение? Кто сказал, что мы «приплыли»? Разве нас не учили никогда не сдаваться?

– Я встретил ва-ас… И всё было-ое, – раздалось со стороны бывшего входа в блиндаж.

Пели почему-то по-русски. Это было неожиданно и неприятно, словно кто-то чужой пользуется по праву принадлежащей тебе ценной вещью. Захотелось крикнуть, чтобы заткнулись и вернули чужое: и язык, и песню. Песня эта на слова Федора Тютчева, так что наша по праву. А тот, кто сейчас ее поет…

Как я ни боролся с позывными, они нашли свое место в голове, окопались надежно. Наверное, мне просто до сих пор не нравится «Интеллигент». А тот, кто поет, пусть будет теперь «Федя», ибо до «Фёдора» не дорос. Голос тонковат для «Федора».

Там будто услышали мои мысли, и замолчали, шумно поворочали бревнами из завала, уронили, не удержав, но не выматерились, а снова пропели:

– Я встретил ва-ас… И всё.

И всё. Что, премию тебе дадут за то, что ты нас встретил? Или это нам с Лешиком «всё»?

Но со стороны входа спросили тихонько:

– Мужики, эй, вы живы? Знаю, что живы. Эй!

Я открыл глаза и обнаружил, что вокруг не так уж и темно. Упавшие бревна были вполне различимы, и сверху лился легкий, неяркий такой, свет. Ракету подвесили, что ли? Огляделся, и обнаружил, что в этом свете я стою раком и изучаю оставшееся от блиндажа. Бревнышки разглядываю, землицу… Застывший во льду лесосплав, короче. Потом попробовал развернуться, как крейсер на рейде, но получил пару раз в борта бревнами и остановился. Буксиры нужны кораблю, без них никак.