– Я это! Смотри не урони, бобоччи! А то башку раскрою!

– Бьенвенидо, сеньор Мумнба! – воскликнул Сесил, шлепая ногами по заляпанному дерьмом шару гимнастки. – У нас гости! Один человек! Вооруженный! Там, сзади у навеса, сидит!

Сдавший меня хитрожопый ушлепок еще и улыбнуться мне умудрился при этом, словно давая понять, что ничего личного, мол, усердно выполняю работу.

Лодка дернула носом вправо, с треском ударила просмоленным бортом о стену, заскребла, пока сидящий в центре широкоплечий пузатый мужик шарил у себя между ног, испуская яростные проклятья на испанском. Когда он уже в третий раз помянул всех распутных шлюх мира и собственную тупость, я дождался крохотной паузы, с характерным щелчком взвел курок и в повисшей мертвой тишине успокоил сеньора Мумнбу:

– Да не потерял ты винтовку. Она у тебя за спиной.

Тот с размаху хлопнул себя по плечу, нащупал старый брезентовый ремень и… замер, осознав, что я целюсь ему точно промеж черных обвислых сисек, лежащих на обширном лоснящемся пузе. Дождавшись, когда тишина станет настолько звонкой, что капающий с гимнастки понос Сесила начнет звучать об успокоившуюся воду как удары литавр, я спросил у прикованного там, наверху, раба:

– Так это его ты предложил мне убить, да, Имбо? Как ты там говорил? Давай убьем жирного урода, скормим тушу рыбам и заберем его лодку?

– Я-а-а?! – в пронзительном птичьем вскрике было переплетено немало эмоций: изумление, ужас, непонимание и одновременно что-то слегка безумное и радостное. – Я?! Я не говорил! Не говорил! Клянусь! Не говорил такого!

– Как «не говорил»? – удивился я. – Сам же орал – тебе свободу, а мне винтовку. Лодку продадим, бабло пополам…

– Я не говорил! Я честный эсклаво! Сеньор! Не верьте ему! Я честно отрабатываю! Честно сру так часто, как могу! Ягоды уже прожгли мне желудок и кишки, но я продолжаю! Я продолжаю!

Рыбак вяло отмахнулся, открыл рот и хрипло велел:

– Уймись, бобоччи. Чужак шутит. И он не собирается никого убивать.

– С чего ты так решил? – мирно поинтересовался я, продолжая держать его на прицеле.

– Хотел бы убить – уже убил бы, – резонно заметил Рыбак и, опустив в воду блеснувшее светлым металлом короткое весло, направил лодку ко мне. – Ты пришел с миром. Но ты убийца.

– А ты не слишком умный для простого рыбака и рабовладельца?

– Я уже давно на воде, – ответил Мумнба, и его лодка с шелестом встала рядом с моим косовато запаркованным плотом. – Навидался всяких. Я стрелял. В меня стреляли. И я не рабовладелец, амиго. Не называй меня так.

– А он тогда кто? Не раб? – я ткнул стволом в замолчавшего Имбо, и тот снова заплясал на склизком каменном шаре, но заплясал без слов, хотя и с кривой улыбкой на потном лице.

– Он? – глянув наверх, Рыбак с трудом поднялся, буквально выдернув свою тушу из лодки, как пробку из бутылки, издав при этом чавкающий звук, а следом пернув так громко и протяжно, что по воде рябь пошла. – Он раб. Верно. Но не мой. Он гнил в позорной яме, где гадил под себя и жрал тараканов со стен, а ночью тараканы жрали его и таких, как он. Я вытащил его оттуда по старой памяти, дал работу, и он продолжает срать под себя, но уже за деньги. Выплатит долг – отпущу.

Выговаривая свой одышливый спич, Мумнба успел рухнуть на возвышение рядом с очагом, снять и приставить к стене винтовку, с силой ударить несколько раз по отзывающемуся на каждый удар чавкающим хрустом правому колену, после чего, дотянувшись до ближайшей бутылки, зубами выдернул пробку и протянул булькающую емкость мне. Принюхавшись, я поморщился от запаха сивухи, глянул коротко на Рыбака – не редки случаи, когда держишь отравленную бутылку для нежеланного или богатого гостя, – и сделал большой глоток. Пойло обожгло глотку и разом открыло вообще все поры на коже, вызвав обильную испарину.