Он прошел через громадный и пустой холл гостиницы, никак не меньший, чем зал Казанского вокзала. Пока добирался до буфета на своем этаже, у него трижды потребовали предъявить закатанный в пластик пропуск. В буфете Георгий взял бутылку коньяку и пяток сосисок. По странному ценообразованию в те дни одна сосиска стоила в Кремле двадцать пять копеек, в его элитном блоке гостиницы – полтинник, а на Арбате, свободном для всех, кооператоры брали за такую же два рубля. В номере Смирнов сразу налил себе почти полный стакан и выпил. Раздражение стало спадать. А чего, собственно, на него так подействовала мимолетная реплика Горбачева? «Ну, устал человек. Тоже не железный. Увы, совсем не железный» – думал Георгий.

Но через секунду вновь пришло озлобление. И на меченого дьяволом генсека, и на его беспалого оппонента. Все они чужие. Чужие для страны.

«А может быть, все не так? Может быть, сам он, Смирнов, чужой для страны? Потому что он просто выдумал ту страну, в которой прожил сорок два года. Не было той страны. Все, чем он жил, – великая иллюзия, сказка для дураков, таких, как он сам… Или не так?»

Страна, держава… Накатились детские воспоминания. Их бревенчатый ДОС – дом офицерского состава – в бухте Провидения на Чукотке. Умер великий вождь. Отец и мать сидят в комнате над тазом и плачут. Наверное, мать стирала, но в восприятии пятилетнего Жоры осталось, что таз специально подставили для слез. Другой жуткий кадр. Они с ребятами ушли в сопки собирать голубику и вдруг видят: внизу, в распадке, возле ямы, расстреливают солдата-дезертира. Уже взрослым он рассказал об этом отцу, тот не поверил. Тогда Жора нарисовал место, где это было, и отец молча кивнул головой. Возвращение с Чукотки – отца переводят служить на другой конец страны, в Тирасполь. Их теплоход «Ильич», из серии лендлизовских «Либерти», плывет по свинцовому морю. Кто-то на палубе кричит: «Кит!» Кита Жора не видит, только фонтан среди волн. В трюме пахнет блевотиной. Потом Владивосток, переселенческий барак на Черной речке. Десятки обезумевших и просто безумных людей – это те немногие, кто остались живы после чудовищного цунами, обрушившегося на курильский остров Парамушир. Потом они едут на поезде через всю страну. И сегодня, и завтра, и через пять дней – нетронутая тайга, сопки и сотни, тысячи одинаковых надписей, выложенных из белых камней на каждом полустанке: «Великому Ленину – слава! Великому Сталину – слава! Партии – слава!»

…Как странно даже подумать о том, что сегодня прямой приемник этих великих вождей обругал его, Смирнова. И за что – за курение! Ему бы сталинскую трубку…

Он подошел к окну. По обе стороны улицы, у входа в гостиницу и у Госплана, стояли демонстранты с плакатами. Кому они выражали свой протест – непонятно. Сейчас в гостинице вряд ли бы нашлось и пять участников съезда – все в Кремле. Но люди что-то скандировали. Несчастная страна: как только дали право говорить, все ее граждане тут же перешли на крик.

Второй год Смирнов находился в атмосфере этого иступленного крика. Как странно: всю жизнь прожить в немой стране и вдруг услышать этот крик. Впрочем, нет, в тринадцать лет Георгий тоже слышал подобный крик, правда, совсем по другому поводу. В тот день учительница литературы вошла в класс с заплаканным лицом, пыталась им что-то сказать, но потом махнула рукой, взяла мел и, кроша его дрожащей рукой, написала на доске: «Мы – в космосе! Занятия отменяются». И они всей школой, громадной толпой, пошли на центральную площадь города, вливаясь в другие толпы ошалевших от радости людей. И там из десятков тысяч глоток услышали новое для них слово: «Гагарин!». Кто его знает, не будь того звездного для страны дня, хватило бы духа у Смирнова через пять лет, окончив школу в 1966 году, уехать к чертям на кулички.