Лев молчал, задумчиво почесывал подбородок, позабыв, что и аккуратную бороду постигла кара Германа. Не замечал он этого, плавал в своих мыслях, лишь подёргивал губами, ведя с самим собой диалог. А я смотрела на него, сверлила напряженным взглядом висок, надеясь прочитать мысли, скользила по резкому профилю и давилась никому не нужным сейчас восторгом.

Снова превратилась в малявку, что пересилила свой страх и пригласила школьную звезду на танец. Снова доверилась.

Не знала, куда он меня везёт, зачем и для чего… Просто сидела в кресле, обняв себя руками, глотала предательские слёзы, не в силах оторвать от него взгляда… Из-за слёз он был далёким и чужим. Я словно смотрела на него через мутное, составленное стекло, и лишь только густой аромат пьяного рома напоминал мне, что это Лёва… Мой Лёва.

Пересилила себя и отвернулась к окну. Даже не заметила, когда пошёл дождь… Крупные капли падали на стекло, разрываясь уродливыми кляксами, разбивались на крошечные слезинки, стыдливо убегая от порывов ветра. Город будто чувствовал бурю, что сносила внутри всё живое, утопал в моей тоске, а небо сверкало вспышками гнева, разрывающими душу в клочья. Столько лет молчала, а теперь? Что теперь? Для чего? Чтобы потерять его вновь? Превратиться в двух людей, уже никогда не смотрящих друг другу в глаза?

Ненавидела ощущение слабости и беспомощности. Переела я этого в школе, оттого и жизнь свою выстраивала так, чтобы ни за что и никогда не испытывать вновь. Назло самой себе пошла работать в ту самую школу, давилась столовский едой, глотала горький аромат этой долбаной герани и мучилась мигренью от запаха краски. Всё живо было… Но потом затянулось. А Лёва вскрыл! Как нарыв. Показал, что не вылечилась я, а лишь зализала рану свою, как кошка. Глупая… Боже, Вероника…

— Глупо, да? — выдохнула и закрыла ладонями покрасневшее лицо, сама не понимая, кому я это говорю? Напряженному, как тетива, Леве, или самой себе? Безопасная тишина лопнула тонкой льдинкой, оглушив так, что задрожали перепонки. И уже было ничего не исправить… А нечего было исправлять.

— Смотря что, — Лёва резко открыл окно, закурил и сбросил скорость, перестраиваясь в правый ряд. Высовывал голову, словно ждал спасительных холодных капель, чтобы прийти в себя, и снова нырял в тёплый салон. — Ты серьезно думаешь об этом все это время?

— Да.

— Ветер, ты шикарная женщина, мужчины шеи сворачивают, когда видят тебя, а ты все время думаешь о той школьной дискотеке?

— Думаю, Доний! Думаю! Моську твою красивущую вспоминаю с ухмылочкой дежурной, и то, как ты сцапал Зорину руками и к себе прижал на виду у всех! Помню ваш поцелуй до мельчайших подробностей! Помню! Помню! – внезапно заорала я и стала отчаянно лупить его по рукам, ногам, умудряясь впиваться ногтями. Хотелось сделать больно, чтобы показать то, что я чувствовала тогда! Пусть он знает, каково это – превратиться в изгоя, в ту, над которой можно смеяться и издеваться! Пусть ощутит, как может быть больно просто дышать… Как рыба, выброшенная на берег, умираешь от каждой долгой секунды собственной казни… Спасительный кислород раздирает лёгкие, обжигает, а когда боль стихает, ты снова делаешь вдох…

— Ты унизил меня! Понимаешь? Какая, к черту, разница, сколько мне сейчас лет? Тридцать, сорок или пятьдесят? Ты меня перед всей школой растоптал и исчез. Доволен? Ну? Ты этого хотел? Только вопрос: зачем я тебе спустя двадцать лет? Снова спорить на меня будешь? Можно ставку поднять, ведь я уже не та наивная девчонка с косичками. Может, и на работу ты меня взял, чтобы перед подчиненными унизить?