Лезвие ножа прижалось к его горлу, слова, которые он уловил, показались из-за берушей смутными и едва понятными, хотя в реальности Борис кричал ему в самое ухо:

– Не дергайся! Или перережу твою глотку!

Страх придавил его, и Стефан распластался у ног обезумевшего Марка на решетчатой площадке. Стефан ждал, что Марк станет бить его, он сжался, но его злой демон лишь встряхнул несчастного.

– Я потратил на тебя время, урод! Какого черта?! Я думал, я иду за Дианой! Снова ты портишь мне жизнь, ублюдок! Такой же, как твой братец, которому я выпущу кишки! Вся ваша семейка – ублюдки!

Они находились на последней площадке, высота – почти пятьсот четыре метра. Светило солнце, вокруг расстилался замечательный вид, но никто из этих двоих этого не замечал.

Марк поднял его за шкирку, и Стефану показалось, что его вот-вот сбросят вниз. Хотя видения и знания говорили о другом, сейчас Стефан был поглощен страхом так, что ничего иного в мире не существовало. Этот страх перед Марком преследовал его с самого детства, это было нечто необоримое, нечто слишком обособленное, что не подчинялось никаким законам. Страх Стефана перед Марком равнялся лишь ненависти Марка к Стефану.

Любое неосторожное движение в таком узком месте могло стать причиной падения их обоих, но Марк, казалось, этого не замечал. Ненависть его была сильнее инстинкта самосохранения. Он снова встряхнул беглеца и вжал в решетку.

– Я посажу тебя здесь на цепь, как собачку. Местечко подходящее, – Марк хохотнул. – Как-то папашка поведал, что именно здесь вылез из мамашиной утробы на свет божий твой ублюдочный братец. Что ж вы не продолжили традицию?

Марк прижал Стефана стопой, и тот даже не думал вырываться. Бежать некуда, но даже не в этом дело. Когда Марк находился так близко, Стефан становился как парализованный. Это тянулось с раннего детства, с тех пор, как Марк осознал, что Стефан отличается от всех остальных детей, что он не может говорить, только кивать, если что-то понял, а понимал он тоже как-то странно и далеко не всегда. Марк еще не научился говорить, но уже осознал, кто может стать жертвой, кто достаточно беззащитен, чтобы измываться над ним.

Как-то отец пытался поговорить со Стефаном «серьезно». Он загнал его в угол и требовал, чтобы тот дал Марку отпор.

– Просто ударь его, Стефан! Ударь хотя бы один раз. И ты увидишь, он больше не будет к тебе приставать. Я сам мог бы его ударить, но когда-нибудь меня не будет рядом, и ты должен научиться давать отпор.

Стефан только мычал и качал головой. Отец несколько раз пихнул его: он хотел разозлить Стефана, растормошить, достать хоть сколько-нибудь злости из глубины его души, но тщетно. Похоже, этой самой злости у Стефана не было. Даже у Нины, у Адама, у Дианы где-то глубоко внутри злость была, но не у Стефана. У отца выступили слезы. Он попросил, чтобы Стефан защищался хотя бы ради своих брата и сестер, ради отца и матери, но и это не подействовало. Стефан пускал пузыри, качая головой, по лицу текли слезы и сопли, и мальчик начал подвывать. Отец, встав перед ним на колени, обнял его, сам разрыдавшись.

– Прости меня, прости, – шептал он, пытаясь совладать с рыданиями. – Прости, мой мальчик. Делай, как знаешь, как велит тебе твое странное, но доброе сердце.

Эта попытка стала единственной: в дальнейшем Стефана никто не пытался приучить к тому, чтобы он давал Марку сдачи, его просто защищали по возможности, хотя по мере взросления Марка это становилось все сложнее и сложнее.

И Марк становился все более темной и мрачной тучей на небосклоне Стефана, эта был фатум, его Судьба, Чаша, которую необходимо испить до дна. Если бы Стефан мог говорить или каким-то образом логически проводить аналогии, пожалуй, у него возник бы образ Иисуса Христа, который при всем своем могуществе и знании, что его вот-вот арестуют, тем не менее, не покинул Гефсиманский сад. Это было весьма отдаленное сравнение, но… иного просто не было.