Порывшись в вещах, которые закупила сегодня, я нахожу пару нейлоновых перчаток. Одеваю их и перевязываю лейкопластырем у основания, чтобы внутрь не попала вода. После беру мыло, шампунь полотенце и иду к берегу голышем, не беспокоясь о случайных свидетелях. Их здесь попросту не может быть.

Вода тёплая. В это время года не может быть иначе. Волны убаюкивающе шумят, накатывая на берег, пока я погружаюсь в сверкающую синеву, согретую жарким солнечным днём. И все проблемы растворяются в окружающем меня сейчас, в тихом шелесте и скрипе деревьев, в шуме ветра, путающегося в сосновых верхушках и неповторимом лесном аромате.

Я отбрасываю от себя сожаления и переживания, намыливая мочалку. Не думаю о стальных глазах, способных прожигать до самой души и не вспоминаю об отчиме, посмевшем продать меня отъявленному негодяю.

Человек абсолютно свободен только тогда, когда рядом нет другого человека. Здесь я могу делать всё, что захочу. Здесь я могу даже немного нарушить законы своей страны.

Улыбаюсь последней мысли и ныряю под воду, отмечая, что боль в районе ладоней постепенно стала менять характер и усиливаться. И это несмотря на то, что я старалась быть аккуратной и не делать резких движений.

Выбравшись из озера, я кутаюсь в полотенце, достаю аптечку, отданную Игорем Константиновичем, и наливаю кипяченую воду из чайника в стакан. Я мало что смыслю в обработке. Из уроков ОБЖ помню, как обрабатывать рану в случае необходимости, но вот о воспалительном процессе – ни слова.

Сев на берегу на разложенный плед, я принялась снимать перчатки, после чего осмотрела страшные порезы и промыла их кипяченой водой. Кожа действительно воспалилась и приобрела красноватый оттенок по краям, но я не видела чего-то очень критического. Обработав хлоргексидином, забинтовала обратно и пошла одеваться, чувствуя, как пульсируют увечья. Не первые в моей жизни, но даже сейчас я думаю, что больнее душевных мук нет ничего.

Остаток дня провожу в размышлениях. Самое время, чтобы поковыряться в себе и сделать выводы, даже если эти выводы очень ранят. Развожу костер ещё до того, как начинает темнеть и балую себя горячей солянкой на ужин.

К полуночи становится ощутимо прохладно. Кутаясь в теплую кофту Скама, перепачканную моей запекшейся кровью, которую отстирать больными не вышло, я греюсь у костра. Знакомый до боли запах отвлекает от мрачных дум и болевых ощущений, которые практически невозможно уже выносить.

Поднимаюсь на ноги и чувствую, как кружится голова, в которой бьется только одна мысль – выпить обезболивающее и забраться в спальник, в котором я смогу быстро согреться.

Дикая жажда и жар, от которого мне выворачивает кости, не оставляют в покое очень долго. Я смотрю вверх и вижу, как на тканевом потолке играют искры света. Как темнеют тени, складываясь в жуткий рисунок. Краем истрепанного сознания, отмечаю, как яркая вспышка, ударившая откуда-то сбоку сметает любые намёки на пищу для разбушевавшегося воображения.

Раз, и мир погружается во тьму, проявляясь отдельными всполохами и окриком моего дурацкого прозвища, которым заклеймил меня чудовище.

– Ворона!

И снова танцы теней. На этот раз они складываются в множество человеческих фигур. И, кажется, я даже слышу голоса, от которых становится не по себе. Будто я здесь не одна. Смеюсь хрипло этой мысли и кутаюсь плотнее. Моё тело, словно не моё вовсе. Его колотит крупная дрожь, а руки стали размером с кувалду каждая по отдельности. И эти кувалды бьют и бьют. Бьют и…

– Оля, мать твою! Открой глаза!