Нила и тетку так запросто не заменишь.

Нил замешкался, не понимал, чем вызваны слезы:

— Прости, если чем-то обидел. Не хотел я.

— Не делай так больше, — Амели утерлась рукой. — Не нужно мне кланяться. Никакая я не госпожа.

Нил пожал плечами:

— Не стану, если не хочешь. Если уж только когда в присутствии мессира… иначе попадет.

Она с готовностью кивнула:

— Хорошо.

— Так что в корзинке?

— Пирог.

— А куда ты его несешь?

Вся затея выместить злость подобным образом показалась просто невероятной. Глупой, ребяческой. Вышвырнуть с обрыва… И кому станет хуже? Кто расстроится?Амели живо вспомнила, как стряпала пирожки для Нила. И как Феррандо ел их. Вспомнила весь этот ужасный разговор.

Она подняла голову:

— Тебе несла. Тетушка Соремонда сказала, что ты можешь быть где-то здесь.

— Мне? — Нил недоверчиво нахмурился. — С чего это?

Амели пожала плечами — не знала, что ответить. Просто убрала салфетку и достала тарелку с пирогом.

Нил присвистнул, округлив глаза:

— Вот это да. Неужто сама делала? Тетка такого не умеет.

Амели лишь кивнула и протянула тарелку:

— Ешь, на здоровье. Надеюсь, это вкусно.

Нил не заставил себя упрашивать, ухватил пирог и крутил перед глазами:

— А это что такое? Белое?

Амели шмыгнула носом:

— Мягкая воздушная меренга.

Нил открыл, было, рот, но опустил руку:

— Для него делала? Да? — кажется, в голосе мелькнула обида.

Амели молчала, но ответа и не требовалось. Все и так было понятно.

— А он что? Есть не стал? Обругал?

Она опустила голову:

— Тетушка Соремонда надоумила. Говорит, сделай да подай. А он мне дверь не отпер. Велел уходить.

— И ты разозлилась?

— Нет. Почувствовала себя самой большой во всем свете дурой. Больше пальцем не пошевелю.

Теперь хотелось, чтобы Нил просто ушел, оставил ее одну. Она и так наговорила слишком много. Ни к чему откровенничать с лакеем. Кажется, для хозяйской жены это уже слишком. Амели мечтала пойти к обрыву, смотреть на рябую гладь реки, на огни ночного города, на полог звездного неба. Слушать, как поют в камышах лягушки. Только бы ее оставили в покое.

Нил обхватил тарелку покрепче:

— Ты не против, если я заберу и съем на своем чердаке?

Амели кивнула:

— Нет, конечно. Иди.

Он вдруг вручил тарелку ей обратно:

— Подержи. У меня для тебя тоже подарок есть. — Он порылся в холщовой котомке через плечо, достал свернутый трубочкой лист, завязанный бечевой, забрал тарелку вместе с корзинкой: — Это тебе.

Амели с опаской коснулась бумаги:

— Что это?

Он смущенно улыбнулся:

— Так, ерунда. Потом посмотришь.

Амели не удержалась, сдернула бечевку и развернула лист. С рисунка смотрела она сама. С точеными чертами, огромными влажными глазами. В волосах жемчуг и нежные розы.

Она даже приоткрыла рот от изумления:

— Неужели это я?

Нил усмехнулся:

— Конечно, ты. Какая есть.

Амели хотела что-то возразить, сказать, что Нил нарисовал ее гораздо красивее, чем есть на самом деле, но тот уже опустил фонарь, перехватил корзинку и направился в сторону замка:

— Спасибо за пирог. Наверняка, он вкуснее, чем у тетки.

Амели стояла, молча смотрела, как удаляется и меркнет беспокойный апельсиновый свет. Не было слов. Она вновь нетерпеливо развернула бумагу, но в лунных лучах рисунок терял очертания. Хотелось кинуться в покои и рассматривать всю ночь, чтобы запомнить каждый штрих. Так и будет. Нужно лишь немного успокоиться, подышать, посмотреть на ночную реку.

Амели спрятала рисунок за корсаж, обогнула павильон, но тут же замерла, приглядываясь и прислушиваясь. Со стороны разрушенного колодца показался теплый свет фонаря. Амели нырнула за угол, прижалась щекой к камню, совсем как в прошлый раз, и аккуратно выглянула. Горбун вышагивал, церемонно выбрасывая ноги, держал фонарь на вытянутой руке. Он был все в том же заляпанном фартуке, как днем, когда заходил в кухню. За ним снова послушно следовала совершенно голая светловолосая женщина. Когда Амели узнала ее, прислонилась затылком к стене и зажала рот обеими руками, стараясь не закричать.