— Встань здесь.

Та безропотно подчинилась. Амели без стеснения разглядывала девицу, а внутри клокотала какая-то непонятная злоба. Ее обманывают. Но, как и в чем? И, самое главное — зачем? Она ходила вокруг Мари кругами, сличая с той, другой Мари. Светлые кудри из-под чепца, чистое открытое лицо, небесные глаза. И овечья покорность. Хотелась увидеть в этих прекрасных глазах хоть что-то иное. У любого живого человека есть предел терпению. Даже у прислуги. Есть гордость, характер. Какие возмутительные вещи позволяла себе Фелис! Как выражалась, как перечила, как своевольничала. Как ругалась с матушкой! Неужели эта ни на что не способна?

Амели вернула канделябр на место и встала у зеркала:

— Раздеваться.

Мари с готовностью кивнула и принялась вытаскивать булавки. Ловко, со знанием дела, будто сама же их и накалывала. Споро распустила шнуровку корсажа.

— У кого ты прежде служила, Мари?

— Ни у кого, барышня.

— Тогда где выучилась всему?

Мари ловко стянула рукава и положила корсаж на кровать:

— Нигде, барышня. Разве этому надо учиться?

— Кто тебя нанял сюда?

— Господин Гасту, госпожа.

Горбун… Теперь и так было понятно, что он во всем замешан. Но, что он потом сделает? Свернет этой шею так же, как свернул прежним? Отчего не сделать все сразу после той мерзости, которую Амели уже видела однажды? Кажется, большего горбуну и не надо. Зачем приставлять горничной? Или… для начала развлекается ее муж? А как надоела… Уж, конечно, Гасту не волен распоряжаться домом.

От этой мысли в груди заклокотало нестерпимо. О нет, не ревность — обида. С той, прежней Мари, Амели почти смирилась, она была до. До этого проклятого замужества. Вероятно, Феррандо обращается с женой так же, как со своими девками. Лишь приказывает, как привык. Амели пристально посмотрела на новую Мари: интересно, он уже успел переспать с ней? Может, минувшей ночью и успел? Ох, как же хотелось спросить, глядя в глаза… Но все будет выглядеть так, будто она ревнует. А это не ревность.

Самое страшное, что теперь не было сочувствия. Все это пугало гораздо больше тогда, когда они с Эн ходили смотреть на реку, наблюдали, как багром выволакивают на берег тела. А сейчас… Амели сама не понимала. Словно сломают эту — дадут другую. Новую куклу взамен старой. И нет никакой разницы. И печали тоже нет.

Мари расшнуровала корсет, сняла юбки, подала теплый капот и завязала пояс. Будто делала это всю жизнь.

— Причеши меня.

Амели опустилась на табурет перед зеркалом. Как и в прошлый раз, смотрела в отражение, наблюдала за движениями, лицом. Мари вынула шпильки и водила по густым волосам частой щеткой. Аккуратно, распутывая каждый случайный узелок, пока они не заблестели, как шелк. Фелис обычно дергала так, будто хотела выдрать половину. Порой Амели накрепко вцеплялась пальцами в табурет и закусывала губу, чтобы не вскрикивать. Иначе Фелис могла просто отшвырнуть щетку и уйти, заявив, что барышня уж слишком нежная. Тогда приходилось справляться с тяжелой копной самостоятельно, и занятие оказывалось не из легких. Мягкие, необыкновенно густые — самой не прочесать.

При очередном движении щеткой Амели вскрикнула. Нет, больно не было, но Мари ведь об этом не знала. Но та лишь замерла и едва заметно присела в поклоне:

— Простите, госпожа.

— Разве не можешь аккуратнее?

— Хорошо, госпожа.

Мари снова принялась расчесывать, еще бережнее, чем прежде. Но Амели вновь и вновь вскрикивала и упрекала, украдкой наблюдая за реакцией. Но не менялось ровным счетом ничего: точеное лицо новой Мари не выражало ни тени раздражения или недовольства.