Но не сложилось.

А я ярко представляла, как это было бы: акрополь Кремос, комната лекаря —  тесная, загроможденная сундуками, шкафами, полками. Сам  лекарь, пропахший лечебными травами и едкими настоями, требующий описать, что произошло. И я, честно (лекарям не врут!) рассказывающая, как всё было:

“—  Сперва мне показалось, что за мной кто-то наблюдает, а потом я почему-то решила, что будет хорошей идеей, если я разденусь и буду себя трогать. Скажи, лекарь, что со мной?

—  И-и-и, душенька, да это тебя естество зовет, мужика тебе надо! Всё, иди отсюда, лекарство за дверью сама найдешь!”

Камень, сощурившись, оглянулся на мой смешок, и я из уважения к его старшинству сделала вид, что смеялся кто-то другой, но не я, нет!

Илиан отвернулся, а я задумалась: а может, и правда, не было никакого взгляда?

Себе, конечно, нужно верить —  но если я просто не поняла, что хотела себе сказать? И на самом деле это и впрямь, кхм, “естество зовет”?

Мужика-то у меня действительно давненько не было…

Может, и впрямь, завести кого? Мужиков вокруг —  полный акрополь, на любой вкус. Пониже, повыше, тоньше, толще, темные, светлые, да хоть бы  и рыжий —  “лекарство” по душе подобрать не долго.

Составим с Солнышком расписание, будем по очереди хахалей в комнату таскать!

У церберов на плотскую любовь запрета нет: это семью двенадцать лет заводить не моги, а любиться —  любись, лишь бы службе помехой не стало.

Мне про это еще наставница рассказывала. 

Тетка Карима, когда поняла, что на болоте мне жизни больше не будет, здорово вспылила — столько сил ею было в будущую преемницу вложено, а из-за моей дурости всё прахом пошло! 

Но потом, когда гнев у нее уже схлынул, а задница у меня еще не зажила, стала понемногу отходить и наставлять бедовую-непутевую, рассказывая, что там у них да как:

—  Как только звезды в Зале Испытаний новичка признают —  всё, пути тому назад нет. Цербер своей волей из ордена уйти не может, только с позволения старших. А они раньше, чем через двенадцать зим, не отпускают. Да и потом —  еще по службе поглядят.

Я повозилась на лавке, пытаясь осторожно согнать наглую муху: жар, вроде бы, спал, спасибо Ведающему Тропы, и в озноб меня больше не бросало, только укрыться все еще было выше моих сил. А эта тварь назойливая кружила, кружила, стремясь сесть на подживающую спину или то что пониже —  да и жигануть так, что искры из глаз сыпались.

Тетка Карима поглядывала на моё шебуршение искоса, поджав губы.

—  А раньше, что —  совсем никак? —  я, наконец, устроилась поудобнее и затихла.

—  Ну, почему… можно за золото. Но цену назначает орден, и он не торгуется. И обязательно должен найтись человек, который тебя выкупить захочет —  самому за себя откуп заплатить нельзя. Это если вообще орден согласится отпустить. А не согласится —  так просто откажет, и никто ему в этом не указ.

—  А если, скажем, цербер —  баба, и понесет?

Муха вернулась, и теперь жужжала где-то над ухом, зля неимоверно.

—  Ты себя-то самой умной не считай! —  вскипела тетка Карима.

Спина заныла: нынче ей как раз за то и прилетело,  что  посчитала я себя самой умной.

Я затихла, замерла, выжидая —  но миновало, и буря прошла стороной, тетка успокоилась так же быстро, как и рассердилась.

—  Орденские бабы, конечно, нос дерут до небес. Да только родить не могут.

Думать об этом мне, шестнадцатилетней, было неприятно: пусть мужа мне ждать не приходилось, но детьми ведьме обзавестись никто не запретил бы. 

Детей я хотела. 

Не прямо сейчас —  но когда-нибудь потом, попозже!

—  Но беременная баба —  ордену один убыток, —  продолжала между тем наставница. —  Да и мужикам след бы думать о том, как какую пакость изловить, а не как детишек прокормить. Так что как только станете вы новичками —  так и проведут над вами обряд. Парней выхолостят, девкам чрево замкнут.