Он энергично завилял хвостом. Нырнул в траву и положил к моим ногам еще одного грызуна.

– Убедил. – Я потрепала его по голове. – Главное, никакой гадостью от них не заразись.

Пес коротко гавкнул и продолжил охоту. А я продолжила свою. Наполненные смятыми – все равно на переработку – сотами ведра оказались тяжеленькими, и я едва доволокла их до дома.

Герасим, выйдя из сарая, сокрушенно покачал головой. Постучал себя в грудь.

– Пожадничала, – вздохнула я, вытирая лоб рукавом. – Но в следующий раз я лучше кого-нибудь из мальчишек позову. Тяжести таскать много ума не надо, а рамки делать, кроме тебя, некому.

Дворник пожевал губами. Не дожидаясь, пока он начнет спорить, я спросила:

– Не знаешь, в чем батюшка соты вываривал?

Герасим провел меня в дальний угол сарая, где стояли два котла из чугуна, ведра на полтора каждый. Не лучший вариант, конечно – куда больше бы подошла эмалированная посуда или нержавейка, да где ж их тут взять? Я попыталась приподнять котел и охнула – килограммов десять в пустом, а если туда налить воды и воска, пупок развяжется. Дворник решительно отстранил меня в сторону.

– Погоди, – сказала я. – Нечего обсиженные мышами соты в дом тащить. Давай уличный очаг разожжем.

В глазах Герасима промелькнуло удивление – похоже, именно туда он и собирался нести котел. В самом деле, над сложенным из плоских камней очагом стояла чугунная рама с цепью и крюком. Я думала, это было устроено, чтобы кипятить белье или варить какую-нибудь мешанку для скота, но, похоже, не только.

Вдвоем с Герасимом мы подвесили на крюках котлы, наполненные сотами и водой, развели очаг. Вот теперь можно и к письмам вернуться на час-полтора. Впрочем, нет. Сперва мне нужно порасспросить кое о чем Марью Алексеевну.

Генеральша нашлась в кладовой. Вместе с девочками. Акулька скрючилась над листом бумаги на сундуке у окна. Стеша придерживала крышку другого сундука. Марья Алексеевна склонилась над ним.

– Пиши. Сундук, окованный медью.

Я вгляделась в зеленые накладки на старом дереве. Может, и правда медь.

– Внутри… – Она брезгливо, двумя пальцами подняла… нечто. Во все стороны разлетелись белые бабочки. – Внутри одежда, побитая молью. Вынести на улицу, нетронутое вырезать и прокалить на солнце, потом лоскуты употребить по необходимости. Остальное закопать в саду под деревьями. Стеша, убирай.

Девушка захлопнула крышку и передвинула сундук к стене у входа, где уже громоздились с полдюжины разнообразных – от здоровенных до маленьких.

– А, Глашенька! – приветствовала меня генеральша. – Я подумала, что тебе некогда в кладовой роспись сделать, прости за самоуправство.

– Не за что прощать, и я очень вам благодарна, – откликнулась я. Снова оглядела гору разномастных сундуков у одной стены и аккуратные пирамиды у другой. – Это уже рассортированное?

– Да, вот тут – хорошее. – Она указала на стену, где все красовалось почти в армейском порядке. – А вот это – никуда не годится. Там кое-где вещи, которые моей бабке было бы впору носить. Ладно бы целые, доброй ткани применение всегда найдется. Но ведь полный сундук непряденой шерсти моль сожрала! А еще в одном даже не разобрать, что хранилось, все сгнило!

– Это, пожалуй, не только тетушкина заслуга, – задумчиво проговорила я.

– Не только. Прости, милая, но батюшке твоему, кроме своих пчелок, ни до чего дела не было. И матушка больше балами да нарядами интересовалась, чем хозяйством. Кабы Павлуша в первый год свой в гвардии пятнадцать тысяч отрубов не проиграл…

– Сколько?! – ахнула я.

Пятнадцать тысяч! Пять лет, пусть скромной, жизни в столице!