После чего поворачивается к Томилину и прищуривается.

– Всё-всё, понял. Я сдаюсь, – вскидывает тот руки вверх.

Прикрываю рот ладошкой и, не сдерживаясь, смеюсь.

Великовозрастные мальчишки, ей-богу. Пусть и выглядят до ужаса серьезными дядьками в строгих костюмах.

Правда, оба сейчас в повседневной одежде. В джинсах и тонких пуловерах. Но от этого ни один из них не теряет своей брутальности. Такие же внушительные и сильные, какими их помню в… тот день.

А уж взгляды порой какие жуткие кидают… какими грозными голосами с невидимыми собеседниками общаются – да проще под землю провалиться и там начать обживаться, чем им под горячую руку лезть.

– Альберт, я хорошо себя чувствую. Точно лучше, чем вчера, – отвечаю на вопрос, с которого началась беседа.

Мы вновь втроем сидим в кабинете. Но в этот раз перед каждым стоит чашка ароматного кофе. И, о чудо, я даже немного, самую малость, улавливаю его горьковатый запах.

Обхватываю обеими ладонями тонкие стенки фарфора, подношу к губам и делаю небольшой глоток. Жаль, весь спектр вкусов ощутить пока не получается, но и не «вату жую», что уже хорошо.

– Ладно, – соглашается мужчина, наклоняясь вперед и пододвигая ближе ко мне корзинку с булочками и вазочку с конфетами.

А я-то думала, кто сладкоежка? Оказывается, Берт просил Серафиму принести это для меня. Так мило.

Благодарю его улыбкой, тянусь за шоколадным батончиком и всё же уточняю:

– О чем вы хотели поговорить?

– Всё о том же, – кивает Гольдман в сторону окна, где и сегодня я замечаю жуткую машину.

Замечаю, но почему-то прежнего неконтролируемого страха уже не испытываю.

Неприятие. Отвращение. Гнев. Да.

Жуткий вымораживающий ужас, отключающий мозг, – нет.

… мы будем справляться вместе… я никому не позволю тебя обидеть.

Сглатываю кофейную горечь и посылаю мысленное спасибо Альберту.

Его слова, как подорожник, который, прикладываясь к ране… ее залечивает. Помогает не забыть, но пережить.

Сегодня я могу себя контролировать.

Уже могу.

– Эля, ты будешь писать на них заявление?

Вопрос удивляет. Но не скажу, что я об этом не размышляла, когда валялась в кровати трупиком, когда, ощущая свою полную беспомощность и слабость, по стеночке еле доползала до туалета.

Размышляла. И много.

Очень.

Чего только не было в моей голове. Я строила гневные отповеди и мысленно высказывала отморозкам все, что о них думаю, что наболело, накипело и рвется наружу. Я дралась, выцарапывала им глаза и пиналась. Я плевала в их мерзкие лица и называла ничтожествами. Я сажала их в тюрьму и отказывала родным, умоляющим меня дать им второй шанс.

Я была безжалостна и тверда, как гранит.

– Нет, Альберт. Не буду.

Мужчины переглядываются.

– Тогда что? – становясь серьезным, интересуется Томилин. – Неужели отпустишь?

Короткий взгляд на Гольдмана и вновь все внимание мне.

Интересно, как отреагируют? Будут в шоке или… поддержат?

– Бабуля всегда говорила: долг платежом красен, – произношу медленно и, не таясь, улыбаюсь.

Соображают быстро.

– Уверена?

Альберт совершенно не выглядит удивленным.

Удовлетворенным, да. Довольным, да.

Ловит мой взгляд и удерживает.

– Переживаете за мою совесть? – вместо ответа задаю свой вопрос.

Все-таки мнение неординарных людей мне интересно.

– А вдруг? – решает подколоть Томилин, но уже через секунду отмахивается. – Ой, нет, вы с Бертом точно – два сапога пара, оба левые. И чего я удивлялся?

Не совсем понимаю, к чему он это говорит, зато Гольдман явно в курсе.

Вижу, как в его глазах вспыхивают предвкушающие искры, а на губах растекается довольная улыбка.

Затем он уточняет: