То самое тело, которое ходит само по себе кругами по комнате без всяких усилий. Автономное тело абсолютной свободы. Тело экстаза и разрушения.

Я не зомби хорроров и джалло, я не набрасываюсь на прохожих, не пожираю чужую плоть.

Я питаюсь только своей.

Автономное тело действительно автономно: не считая алкоголя, оно живет на внутренних ресурсах. Оно пожирает само себя – и чем больше съедает, тем автономнее становится.

(Примерно так думает Мореухов, примерно так и объясняет Димону – только сбивчивей, запутанней, длинней. Где ж вы видели, чтобы алкоголик говорил как по писаному? Да и зомби не отличаются красноречием.)

Я выхожу из запоя совсем больным, объясняет Мореухов. Печень посажена, сердце никуда, поджелудочная вот-вот откажет, нервы, разумеется, ни к черту. Мое тело разрушено.

Мне нет тридцати, а я – ходячая развалина, живой мертвец.

Это правильно. Стать зомби – высшая форма аскезы.

Задумайтесь: если в один прекрасный день мертвецы, как пророчествуют Ромеро и Фульчи, в самом деле выйдут из могил, кто окажется старейшими зомби на земле?

Ответ: те, чьи тела не истлели за все эти столетия. Обладатели нетленных мощей. Святые и аскеты.

Стать зомби – честная игра. Это мое тело, кто запретит мне разменять его на экстаз и автономию?

Это достойный обмен.

Нет ничего слаще такого обмена – хотя если смотреть со стороны, наверное, нет ничего страшнее.

Хорошо быть живым мертвецом в собственной квартире. Промозглая февральская Москва – не лучшее место для зомби. Впрочем, Мореухов уже не чувствует холода. Его бьет озноб, он с трудом удерживается на ногах, но с каждым шагом он приближается к дому.

Никогда еще эта дорога не была такой долгой.

Да уж, поминки в самом деле затянулись.

Он уже узнаёт места. Немного водки – и минут через десять он был бы дома. Ладно водки – хотя бы глоток пива, хоть чуть-чуть.

Из последних сил Мореухов идет домой. Ему кажется, там старая тахта не даст ему погрузиться в темную воду.

Я доберусь до дома, говорит он себе, доберусь до тех мест, где нет распухших утопленников, нет плывущих мертвяков, туда, где по берегам реки сидят счастливые люди, где плывут корабли с отдыхающими, где играет музыка и никогда не отцветает жасмин.

Словно в Веничкиных «Петушках», ха-ха!

Только я не Веничка, чего уж там. Другое время, другие герои. Я бы не рискнул войти в электричку, заговорить со сфинксом, устроить революцию.

Правда, я не размениваюсь на ангелов – я говорю с Богом напрямую.

Я знаю: ангелы обманывают.

Любой фильм нуар рассказывает нам эту историю.

Ему кажется, она в самом деле похожа на ангела. Странный ангел с азиатским разрезом глаз, похожий на Мэгги Чун. Подошла на улице, спросила: хочешь выпить? – а потом взяла за руку, посадила на скамейку, протянула бутылку «Туборга». Ангел-хранитель, не иначе.

Хотя откуда у русского православного человека азиатский ангел-хранитель? Наверное, думает Мореухов, я умираю, и это – мой предсмертный бред.

Легким движением руки она отвинчивает крышку. Да, конечно, предсмертный бред – пиво не водка, крышку не отвинтишь. А может, это такая водка? Водка «Туборг»? Ну-ка – нет, все-таки пиво, а теперь еще глоток, и еще.

По опыту Мореухов знает: у него есть пять минут, потом снова накроет, утащит, затянет. У него есть пять минут, но кажется – впереди вся жизнь.

И он говорит что-то смешное, увлекательное, а девушка улыбается, улыбается чуть-чуть грустно. В самом деле, наверное, странно выглядит этот худой немолодой мужчина в рваной куртке, с выбитым передним зубом и опухшим лицом. Размахивая пустой бутылкой, он рассказывает, как десять лет назад участвовал в выставках, говорит, что у него умер отец, а мать всю жизнь работала редактором, а на самом деле она – поэт, настоящий поэт, без бля, вот сейчас я стишок прочитаю, любимый, – и тут он замолкает, не может вспомнить, а девушка нагибается к нему и целует. От него пахнет по́том, мочой, перегаром, гнилыми зубами и нестираной одеждой. Она целует его, а потом говорит