— Скажи, что ты возбудилась, я может и расскажу, откуда медведь. Хотя уж ты сама должна знать.

— Откуда?

— Даже обидно, — стоит он на месте, когда я резко хватаю второе покрывало с кровати и на него набрасываю, а затем прыгаю сверху сама.

Делаю захват шеи одной рукой, роняя всю его тяжелую тушу на пол, а второй начинаю шарить внизу и вроде даже что-то нахожу. Торжествующе кричу!

— Нашла! — сжимаю его крепче и тут понимаю, что это не ключ. Далеко не ключ. И даже не брелок.

В одеяле ржет Ломоносов, а я резко руку убираю, прекрасно понимая, что трогала.

— Ну, это тоже может стать ключом, — ржет этот придурок, сбивая с себя простынь, и держа ключ уже другой рукой. Я же совершенно случайно натыкаюсь взглядом на его гордо стоящий член, которого случайно коснулась. Совершенно случайно.

Я поднимаю взгляд на ключ, делаю резкий бросок рукой, но все мои попытки Ломоносов блокирует со спокойной, можно даже сказать ехидной улыбкой.

— Даже стыдно, папа ведь тебя учил самообороняться. А ты только сиськами трясешь, — смеется он, зля меня сильнее. И я больше не церемонюсь, резко и звонко даю ему пощечину, заезжаю другой рукой по уху и хочу уже вцепиться в ключ, но Богдан совершенно неожиданно группируется и, делая резкое движение, валит меня на пол. И я тут же начинаю яростно сопротивляться, пока не чувствую бедром его стояк, пугающий своим размером.

Я застываю, а он застывает надо мной, и мы, черт возьми, оба голые. Пиздец. Почему мне не хочется двигаться, почему хочется, чтобы он выбросил этот ключ и поцеловал меня?

Это неправильно. Я не должна даже думать о таком!

— Слезь с меня, — требую, а он ключом над моим лицом размахивает.

— Сдаешься?

— Никогда! — отпихиваю его и резко даю новую пощечину, делая себе очень больно.

— Помнишь, я говорил, что будет, если ты еще раз меня ударишь? — и я, уже не думая, бью его снова. Хочу спровоцировать его, хочу, чтобы нега, которая растекается внутри живота, прошла, чтобы я перестала думать о том, как это — чувствовать столь большое в себе.

— Ну давай! Давай! Ответь мне! — даю новую оплеуху, замечая, как расползается по его щеке пятно. —Покажи, какое ты дерьмо, ударь меня! Хватит полудурка играть, ты же такое же животное как твой папаша!

— Рот закрой! — блокирует он один удар, второй, толкает меня, но я тут же вскакиваю. Мне мало, меня уже трясет не на шутку! Я больше здесь и минуты не останусь.

Я не хочу его хотеть! Не так! Не его!

— Не закрою! Или тебе правду слышать не хочется? Не хочется знать, как твой папаша избивал твою мать! Поэтому она сбежала!

— Я же сказал, закрой рот! Она нас бросила! — он толкает меня к стене и горло пальцами сжимает, но я царапаю его руку и в лицо смеюсь.

— Любая бы бросила ублюдка, который вешает ее к потолку и плеткой избивает! Ну скажи, ты такой же извращенец?

— Аня, сука, я же предупредил! Нахуй ты сейчас врешь, чего добиваешься?

— Правду хочу донести до тебя, чтобы ты знал, каким уродом был твой отец и что ради такого не стоит совершать преступления! — он сильнее горло мое сжимает, воздух перекрывает, а я даже не двигаюсь уже, чувствуя, как проваливаюсь в омут его мерцающего взгляда, ощущая, как огненные плети желания бьют по телу. И он это видит и злится точно так же, как и я!

— Больная! — отталкивает меня с ревом.

— Ублюдок! — кричу, чувствуя, как от ярости и готовности его убить все внутри холодеет. — Отпусти меня, не будь идиотом! Мой отец убьет тебя, и никакие деньги не помогут тебе скрыться потом.

— Ну, конечно, твой папа — карающий хуй этой страны. Ты, наверное, думаешь, он герой, раз убил моего злобного папашу.