– Это что за пташка? – Григорий (чтоб я сдох) Ефимыч кивнул в мою сторону.

– Ворюга, – буркнул Прошка. – Понадёргал у Никанора Митрофановича из лавки. Думал, раз мальчишка – отделается лёгким испугом. Ан нет, пришлось построже… Воспитываем.

Честно говоря, в этот момент в голосе Прошки мне послышалось напряжение. Так бывает, когда человек не совсем врет, вроде бы по факту говорит, но в то же время явно пытается утаить правду.

Распутин нахмурился, его серые глаза буравили меня насквозь. В голову, как назло, полезли все мистические истории об этом человеке.

Я, конечно, образованный, современный товарищ. Мне, как никому, известно, что вся эта экстрасенсорная хрень – полнейшая чушь и развод на бабки. Но… Я невольно внутренне съежился. Хотя, наверное, и внешне тоже.

Распутин подошёл ближе, замер рядом, изучая меня с высоты своего роста.

– Воровство – грех, – медленно произнес он. Затем повернулся к Никанору Митрофановичу. – Но и самосуд не богоугодное дело. А тебе, любезный, надо хорошо подумать, отчего ворье в твой карман лезет. Грешил, поди? Купец первой гильдии – точно грешил. Негоже.

Никанор Митрофанович откровенно занервничал. Он как-то мелко засуетился, переминаясь с ноги на ногу и перекидывая трость из одной руки в другую. Потом прокашлялся и принялся оправдываться:

– Григорий Ефимович, да тут… понимаете ли… воришка этот… А грехи наши тяжкие… Так кто же не грешит, отец родной? Купеческая доля, она что? Она тяжела.

– Отпустите его, – перебил Распутин Никанора Митрофановича. – Пусть идет с миром и впредь ему неповадно будет чужое брать. Всякий человек заслуживает милосердия. Прояви милость, тебе она вернется во сто крат.

Купец и Прошка переглянулись. Видно было, что решение гостя им не по душе, но перечить другу царской семьи они не посмели.

Черт… Хоть бы выяснить, какой сейчас год. Друг он уже Романовым или нет? Если мы все-таки не в деревне, как я подумал сначала, а в Петербурге, например, то императрице его уже представили. Да и смотрит эта парочка садистов на Григория с чувством глубокого уважения. Сомневаюсь, конечно, что оно искреннее, но тем не менее.

Прошка угрюмо насупился и опустил нагайку:

– Ладно уж, Григорий Ефимович. Как скажете. Только чтоб духу его здесь больше не было! Да, Никанор Митрофанович?

Купец молча кивнул. Но при этом я заметил, как он быстро бросил в сторону подручного выразительный взгляд. Есть ощущение, что своим взглядом Никанор Митрофанович весьма конкретно давал Прошке понять, никого никуда отпускать не надо.

Видимо, с Распутиным спорить желания у него не имелось, однако насчет моей персоны мнение у купца было совсем иное. А значит, как только гость уйдет, хрен мне, а не свобода.

– Идемте, Григорий Ефимыч, я вам заказ ваш лично отдам. А там, может, и чайку решите испить? У меня Машка сегодня отменную кулебяку приготовила.

Никанор Митрофанович в два шага оказался рядом с Распутиным, подхватил его под руку и шустро направился к выходу, увлекая гостя за собой.

Распутин коротко кивнул, а затем, бросив на меня последний, странный, изучающий взгляд, от которого по спине снова побежали мурашки, вышел из сарая.

Как только дверь за ним закрылась, Прошка злобно зыркнул в мою сторону.

– Поди уши развесил, да губу раскатал до самого Саратова. А, ирод? Обрадовался. Решил, вот она, сладкая свобода. А ты выкуси! После того, что ты сотворил, тебе одна дорога. Пока правды не скажешь, конца не видать. Понял? Выкуси!

Подручный купца подскочил ко мне и сунул под мой разбитый нос фигуру из трех пальцев, в народе называемую кукиш.