Неприятнее всего оказалась беспомощность: ведь я не могла ни ответить, ни пожаловаться. С каждым ударом сердца росла горечь – горечь от осознания, что я одна, что никто не заступится, что даже здесь, за сотни миль от замка Леваньер, меня преследует проклятие моего рождения.

Глотая непролитые слёзы, я подняла голову и встретилась взглядом с сестрой Мартой.

– Что‑то не так с вашей едой, леди Гвендолин? – спросила она с ноткой раздражения; с её места не было видно того, что плавало в моём супе.

– Всё в порядке, сестра, – солгала я, и собственный голос показался мне чужим, слишком спокойным, слишком ровным для того урагана чувств, что бушевал внутри. – Просто я не голодна.

Я сидела, выпрямив спину, сложив правую руку на коленях, а левую привычно спрятав в полах накидки, которую мне позволили носить. Но внутри всё переворачивалось от унижения и бессилия. Как много раз я испытывала эту боль, боль понимания, что ты и твои печали никому не интересны.

Увы, никто из монахинь не замечал этой тихой, жестокой травли, что вела против меня Беатрис со своими приспешницами. А если замечали, то делали вид, что это просто детские шалости и скоро всё пройдёт… после того как все воспитанницы ко мне привыкнут.

Работать в саду аббатства оказалось сложнее, чем я себе представляла. Земля здесь была особенной – живой, текучей, пронизанной силой магической реки, протекавшей глубоко внизу. Но то, что даровало почве невероятную плодородность, делало её своенравной под руками человека.

В то утро нас – десять воспитанниц, – отправили полоть грядки с молодыми ростками белянки: редкой съедобной травы с горьковатым вкусом, способной расти без прямых солнечных лучей. Сор‑трава с цепкими корнями и мясистыми листьями наступала на грядки с белянкой со всех сторон, угрожая задушить нежные ростки.

Я опустилась на колени, ощущая, как сквозь грубую ткань юбки проникает холод влажной земли. Каждой из нас выдали по маленькой садовой лопатке.

Стиснув зубы, я принялась за работу. Здоровой рукой крепко сжимала черенок, а искривлённой пыталась оттянуть листья сор‑травы, чтобы добраться до корня. Пальцы левой слушались плохо, быстро немели, и приходилось делать частые передышки, чтобы размять сведённые судорогой суставы.

Пот стекал по спине, пропитывая рабочую рубаху. Рядом со мной трудилась худенькая светловолосая девчушка по имени Мэри. Она поднимала и опускала руки с такой лёгкостью, будто родилась с садовой лопаткой в ладони. Мэри управлялась с сорняками втрое быстрее меня.

– Наклони под углом, вот так, и режь по кругу, – вдруг посоветовала девочка, очевидно сжалившись надо мной. – Тогда разом вытащишь растение целиком.

Я последовала её совету, но моя левая рука была слишком слаба: лезвие скользнуло по ладони, оставив неглубокий, но болезненный порез. Я досадливо поморщилась.

– Леди Гвендолин, – раздался над головой холодный голос сестры Доротеи, – вы слишком медлительны. Остальные уже закончили по два ряда, а вы всё ещё возитесь с первым.

– Простите, сестра, – прошептала я, опустив глаза. – Я стараюсь.

– Старания недостаточно, – отрезала монахиня. – В саду нужна сноровка и сила. Мы обязаны выполнять план. Если вы не можете справиться с сор‑травой, возможно, следует подыскать вам другое занятие, где нет нормы по выработке…

Это звучало как угроза. Другим занятием могла быть либо уборка отхожих мест, либо работа на кухне, где приходилось таскать тяжёлые котлы и вёдра – задача непосильная для моих искривлённых конечностей.

– Я справлюсь, сестра, – уверила я, возвращаясь к работе с удвоенным усердием.