В руке у герцога был королевский указ; он как ни в чем не бывало показал его королю.

– Государь, – произнес он, – как ваше величество изволили меня вчера предуведомить, я только что получил новое письмо.

– Да, сударь, – ответствовал король.

– Вчера, ваше величество, вы в доброте своей велели мне не принимать всерьез писем, которые не были бы подтверждены словами, исходящими из уст самого короля, и поэтому я пришел просить объяснения.

– Оно будет кратким, герцог, – сказал король. – Сегодняшнее письмо подлинное.

– Подлинное? – воскликнул герцог. – Но это письмо весьма обидно для такого преданного слуги!

– Преданный слуга, сударь, не заставляет своего господина играть столь жалкую роль.

– Государь, – надменно возразил министр, – полагаю, я рожден достаточно близко к трону, чтобы понимать все его величие.

– Герцог, – отрывисто произнес в ответ король, – не стану вас томить. Вчера вечером в кабинете своего версальского особняка вы приняли гонца от госпожи де Граммон.

– Это правда, государь.

– Он передал вам письмо.

– Государь, разве брату с сестрой запрещено состоять в переписке?

– Будьте любезны не спешить, мне известно содержание этого письма.

– О государь!

– Вот оно… Я не поленился переписать его собственноручно.

И король протянул герцогу точную копию полученного письма.

– Государь!..

– Не отпирайтесь, герцог, это письмо спрятано в железном ларце, а ларец находится у вас в алькове.

Герцог стал бледен как привидение.

– Это еще не все, – безжалостно продолжал король, – вы написали госпоже де Граммон ответ. Содержание вашего письма мне также известно. Это письмо у вас в бумажнике, и, чтобы быть отправленным, ему недостает только постскриптума, который вы собирались добавить, когда уйдете от меня… Вы убедились в моей осведомленности, не правда ли?

Герцог утер себе лоб, покрытый ледяным потом, поклонился и вышел из кабинета, не проронив ни слова и пошатываясь, словно его настиг внезапный апоплексический удар.

Он упал бы как подкошенный, если бы в лицо ему не повеял свежий воздух.

Однако у этого человека была могучая воля. Едва он оказался в галерее, силы вернулись к нему; высоко вскинув голову, он прошествовал мимо стоявших шпалерами придворных и вернулся к себе в покои, где ему нужно было спрятать и сжечь различные бумаги.

Четверть часа спустя его карета выехала из замка.

Опала г-на де Шуазеля была ударом молнии, от которого вспыхнула вся Франция.

Парламенты, коим в самом деле служила поддержкой снисходительность министра, объявили, что государство утратило самую надежную свою опору. Знать им дорожила: он был свой. Духовенство чувствовало, как бережет его этот исполненный достоинства, доходившего подчас до гордыни, человек, который сообщал вид священнодействия отправлению обязанностей министра.

Партия энциклопедистов, она же философская партия, к тому времени весьма многочисленная, а главное, весьма сильная, поскольку ее ряды пополняли просвещенные, образованные и искусные в спорах люди, возопила, видя, как бразды правления ускользнули из рук министра, который кадил Вольтеру, оделял пенсиями энциклопедистов и сохранял, развивая все, что в них было полезного, традиции г-жи де Помпадур, покровительницы авторов, сотрудничавших в «Меркурии»[23], и философов.

Народ имел больше оснований для недовольства, чем все прочие. Да, он тоже жаловался, хоть и не вдавался в подробности, но, как всегда, жалобы его содержали голую правду и попадали в самое яблочко.

Вообще говоря, г-н де Шуазель был дурной министр и дурной гражданин. Но в сравнении с многими и многими это был образец доблести, нравственности и патриотизма. Когда народ, умиравший с голоду в деревнях, слышал о расточительности его величества, о разорительных прихотях г-жи Дюбарри, когда к нему прямо обращались с такими предупреждениями, как «Человек с сорока экю»