– Но внутри страны все спокойно, государь, – возразил герцог, прикидываясь, что не понимает.

– Нет, нет, вы сами знаете, что это не так. Вы любите меня и прекрасно мне служите. Другие люди тоже говорят, что любят меня, хотя на свой лад, совсем не так, как вы; установим же согласие между всеми столь различными сферами. Не упрямьтесь, герцог, дайте мне пожить счастливо.

– Для полного вашего счастья, государь, я готов сделать все, что от меня зависит.

– Вот это другой разговор. Так поедем нынче со мной обедать.

– В Версаль, государь?

– Нет, в Люсьенну.

– О, я весьма сожалею, государь, но моя семья в большой тревоге из-за вести, которая распространилась вчера. Родные полагают, что я впал в немилость у вашего величества. Я не могу обречь на страдания столько сердец.

– А разве те сердца, о которых я вам говорю, не страдают, герцог? Подумайте, как мирно мы жили все трое во времена бедной маркизы?

Герцог понурил голову, глаза у него затуманились, а из груди вырвался сдерживаемый вздох.

– Госпожа де Помпадур много радела о славе вашего величества, – произнес он, – у нее были великие политические замыслы. Признаться, ее вдохновенные устремления совпадали с моими взглядами. И нередко, государь, я впрягался с нею в одну упряжку во имя ее великих начинаний… Да, с нею мы друг друга понимали.

– Но она вмешивалась в политику, герцог, и все ставили ей это в упрек.

– Это верно.

– А нынешняя, напротив, кротка как ягненок: она еще не приказала бросить в тюрьму ни единого человека, даже памфлетиста или автора обидных песенок. И что же? Ее упрекают за то, что другим ставили в заслугу. Ах, герцог, так можно отбить охоту ко всякому прогрессу… Ну, поедете вы в Люсьенну заключать мир?

– Государь, соблаговолите заверить графиню Дюбарри, что она, по моему суждению, очаровательна и достойна королевской любви, но…

– А-а, без «но» все же не обходится, герцог!

– Но, – продолжал господин де Шуазель, – я убежден, что вы, ваше величество, необходимы Франции, а вам, государь, хороший министр нынче нужнее, чем очаровательная любовница.

– Не будем больше об этом говорить, герцог, и останемся добрыми друзьями. Но попросите уж госпожу де Граммон, пускай не строит больше козней против графини: женщины нас поссорят.

– Государь, госпожа де Граммон слишком хочет угодить вашему величеству – вот и вся ее вина.

– Но тем, что она вредит графине, она только раздражает меня, герцог.

– Государь, госпожа де Граммон уезжает, и больше вы ее не увидите: одним врагом меньше.

– Я вовсе не это имел в виду, вы преувеличиваете. Но у меня уже голова раскалывается, герцог, мы работали нынче утром, словно Людовик Четырнадцатый с Кольбером, мы вели себя словно люди великого столетия, как выражаются философы. Кстати, герцог, а вы не философ?

– Я слуга вашего величества, – отвечал г-н де Шуазель.

– Я в восторге от вас, вы бесценный человек; дайте мне руку, работа совсем меня доконала.

Герцог поспешно предложил его величеству руку.

Он догадывался, что сейчас распахнутся обе створки двери, что весь двор собрался в галерее, что сейчас все увидят его под руку с самим королем; после стольких мучений он был совсем не прочь помучить своих врагов.

В самом деле, придверник отворил двери и возвестил на всю галерею о появлении короля.

Людовик XV, продолжая беседовать с г-ном Шуазелем, улыбаясь ему и тяжело опираясь на его руку, пересек толпу; он не заметил или не желал замечать, как бледен Жан Дюбарри и как красен г-н де Ришелье.

Но от г-на де Шуазеля не укрылись эти перемены цветов. Твердой поступью, с откинутой головой, со сверкающими глазами прошествовал он мимо придворных, которые теперь старались держаться к нему поближе, точно так же как утром – отойти подальше.