Я сразу же подскочил, а женщина крепко обняла меня и запричитала:

– Ванюшка, милый мой мальчик! Как же я по тебе соскучилась!

Не будешь же отстраняться, верно? Я поневоле обнял женщину, которая плакала, заливая мое лицо слезами, и мне было страшно неудобно. Чувствовал себя самозванцем, пытающимся втереться в доверие.

Но если честно, кроме неловкости я ничего не чувствовал. В сущности, она для меня совершенно чужая женщина, которую вижу впервые. Понимаю, что она мать Ивана Чернавского, но мне-то какое до этого дело? У меня совсем другая мама, я ее очень люблю.

Но по мере того, как женщина меня обнимала и целовала, я начал в ответ поглаживать ее по спине и неуклюже бормотать:

– Ну что ты, мам, перестань…

В моей семье было не принято демонстрировать родительские чувства к ребенку. Отец никогда меня не бил (даже после того случая с рыбалкой), но никогда и не обнимал, И мать не упомню, чтобы обнимала или целовала меня. Если только тогда, когда был уж совсем маленьким. Нет, вру. Когда я в армию уходил, обняла и поцеловала. Да и я сам не стремился заполучить родительскую ласку и не считал, что я недолюбленный или недоласканный. Я ж не девчонка, в конце концов. Знал, что папа и мама меня любят, зачем это демонстрировать лишний раз?

– Ванечка, голова не болит? – спросила матушка, слегка отстранившись от меня и принявшись осматривать и ощупывать мою голову.

– Да нет, не болит, – неуверенно отозвался я. Неуверенно, потому что болеть вроде и не болела, но кружилась, и вообще все было как-то странно. Так, словно на тренировке пропустил удар. Нет, удара я никакого не пропускал, иначе еще бы в ушах шумело, да и на ногах я бы не устоял.

Повернувшись к отцу, женщина укоризненно покачала головой.

– Ты, Александр Иванович, мог бы серьезный-то разговор на потом отложить. Может, мальчика надо врачу показать?

– А зачем врачу? – оторопел отец.

– Ты что, не знаешь? – возмутилась матушка. – Кучер не сказал, что коляска опрокинулась, когда со станции ехали и Ванечка выпал? Может, у него сотрясение?

Теперь настал черед беспокоиться отцу.

– Иван, ты как? – спросил он, а потом повторил вопрос супруги: – Голова не кружится? Не тошнит?

Отец тоже принялся ощупывать мою голову. Не отыскав ничего, крякнул:

– Так ничего страшного. Кто из нас из коляски не выпадал?

– Ага, если пьяным ехать, – парировала матушка. – А пьяный-то и с коня навернется, ничего не станется.

– Оленька, отродясь пьяным не был и из коляски спьяну не выпадал, – обиделся отец. – А с Иваном, ежели бы что и случилось, так увидели бы.

Кажется, матушка успокоилась относительно здоровья сына.

– Ванечка, ты, наверное, голоден?

– Папенька меня чаем поил, – сообщил я.

– Чай – не еда! Саша, почему ты не отложил разговор на потом? Мальчик голоден! Умываться – и к столу!

Куда умываться-то идти? А тут уже какая-то женщина в фартуке повела меня вниз, где в закутке рукомойник, вроде тех, что в деревнях до сих пор висят. Сует полотенце. Я бы еще кое-куда сходил, но это, оказывается, чуть подальше. Вишь, позабыл студентик родительский дом, не помнит, где и что.

Умывшись, пошел к столу. Кажется, ничего не перепутал – вилку держал в левой руке, а нож в правой. А чем меня кормили в мой первый день – даже не помню. Ел вроде и вкусно, но все как в тумане. Отвечал на вопросы тоже, словно в бреду.

Несколько ляпов я все-таки допустил. Все перечислять не стану, только один, самый крупный – перед едой-то нужно молиться, а я сразу плюхнулся на свое место. Хорошо, что догадался быстро вскочить, а родители восприняли мою оплошность спокойно – мол, поднабрался господин студент плохого в столице. Опять-таки отмазка была – из коляски выпал и ударился.