Я так пристально рассматривал Эмбер, наблюдая, как она смеется и отжимает мокрые волосы, что не заметил его появления. Внезапно громкий мужской голос произнес:

– Вы только посмотрите! В лесу появился шпион! Что скажешь, любопытная Варвара? Тебе есть что сказать? – А потом он пробормотал себе под нос, но достаточно громко, чтобы я расслышал: – Ущербный урод.

Трэвис. Мой двоюродный брат. В последний раз я видел его сразу после того, как потерял голос. Я все еще был прикован к постели у дяди Нейта, когда Трэвис и его мать, тетя Тори, пришли меня навестить. Я знал, что ее интересовало, не расскажу ли я что-нибудь о том, что узнал в тот день. Я не мог. В любом случае это не имело значения.

Мы с Трэвисом играли в игру «Поймай рыбу!»[6], и он жульничал, а потом пожаловался матери, что это я мухлевал. Я слишком устал, и мне было слишком больно – во всех смыслах, – чтобы обращать на это внимание. Я отвернулся к стене и притворялся спящим, пока они не ушли.

И вот теперь он был на пляже с Эмбер Далтон. Из-за его насмешливых слов мне стало стыдно, и я залился краской. Все взгляды обратились на меня, а я стоял, выставленный на всеобщее обозрение, униженный. Я поднес руку к своему шраму, прикрывая его. Не знаю, зачем я это сделал. Я не хотел, чтобы они это видели, – доказательство того, что я провинившийся ущербный урод.

Эмбер опустила глаза – она выглядела смущенной, – но через секунду посмотрела на Трэвиса и сказала:

– Ладно тебе, Трэв! Не будь таким злым. Он инвалид. Он даже говорить не может!

Последнюю фразу она произнесла практически шепотом, как будто это был какой-то секрет. Несколько человек посмотрели на меня с жалостью. Они отводили глаза, когда наши взгляды встречались, но другие возбужденно ждали продолжения.

Мое лицо горело от унижения, а все продолжали пялиться на меня. Я словно прирос к месту. Кровь зашумела в ушах, накатило головокружение.

Наконец Трэвис подошел к Эмбер и обнял ее за талию, притянул к себе и поцеловал взасос. Мне показалось, ей это не понравилось. Он прижался лицом к ее лицу и уставился на меня.

Это вывело меня из ступора, заставив наконец сдвинуться с места. Я развернулся, споткнулся о небольшой камень за спиной и растянулся на земле. Галька под сосновыми иголками впилась мне в ладони, ветка оцарапала щеку при падении. Позади раздался громкий смех, и я бросился прочь, практически бегом возвращаясь в безопасное место – в свой дом. Меня трясло от стыда, гнева и чего-то похожего на горе, хотя я не понимал, о чем горевал в тот момент.

Я был изгоем. Я был одинок и изолирован не просто так – на мне лежала вина за страшные трагедии, страшную боль.

Я был никчемным человеком.

Я побрел по лесу и, когда на глаза навернулись слезы, издал беззвучный вопль, поднял камень и запустил им в Ирену, которая не отходила от меня ни на шаг с тех пор, как компания на пляже начала надо мной смеяться.

Когда маленький камешек попал ей в бок, Ирена взвизгнула и отскочила в сторону, но затем сразу же вернулась ко мне. По какой-то причине, когда эта глупая собака вернулась после моей жестокости, по моим щекам безудержно потекли слезы. Моя грудь тяжело вздымалась, и я вытирал льющуюся из глаз влагу.

Опустившись на землю, я обнял Ирену, прижал ее к себе, гладил по шерсти, снова и снова мысленно повторяя «прости, прости, прости» в надежде, что собаки умеют читать мысли. Больше я ничего не мог ей предложить; зарылся лицом в шерсть и надеялся, что она простит меня.

Через несколько минут мое дыхание стало замедляться, слезы высохли. Ирена продолжала тереться носом о мое лицо, тихонько поскуливая, когда я замирал и переставал ее поглаживать.