– Да ведь уж пробовал взять меня дяденька мой Осип Вавилыч, но толку-то не вышло, – отвечал Чубыкин.

– Дядя твой поместил тебя в своей лавке, а лавка его против окон твоей мачехи – ну, понятно, она тебя и раздражала. А мы поместим тебя служить не здесь в лавку, а в нашу лавку в другом рынке. Подумай, Пуд.

– Нечего думать-с. Деяния мои многогрешные должны скончаться где-нибудь под забором. Умру как собака – и делу конец. Туда мне и дорога.

– Ах, Пуд, Пуд! И говоришь это трезвый!

– Со вчерашнего дня капли во рту не было. За валенки спасибо… Но пожертвуй на баночку с килечкой…

– Эх, голова, голова! Совсем ты, Пуд, ежова голова! Панфил! Принеси-ка мой старый пиджак из задней лавки, – отдал приказ хозяйский сын. – Там пиджак есть, в котором я летом в лавке терся. Пусть он его на кацавейку сверху наденет. Пиджак широкий. Пусть наденет. Ему будет теплее.

– Спасибо, благодетель. На одежу-то я себе уж потом у отца вытребую, – сказал Чубыкин.

– Надевай, надевай, – указывал ему на принесенный пиджак хозяйский сын. – Да веревку-то сними с себя, которой опоясавшись. Дать ему ремень на опояску!

Чубыкин надел сверх кацавейки пиджак и опоясался ремнем.

– Ну вот… Теперь хоть на человека похож. Да тряпицу-то со скулы сними, – старался его прихорашивать хозяйский сын.

– Нельзя. Все лицо с этого боку разбито. Увидят, подавать не будут. Ну, спасибо за ласку, за сердолюбие. А на баночку-то с килечкой все-таки дай.

Чубыкин осклабился и протянул руку. Ему подали пятиалтынный.

– Мерси, – сказал он, приложил руку к виску, повернулся и вышел из лавки.

– Подумай все-таки насчет честной-то жизни! – кричал ему вслед хозяйский сын.

К полудню у Пуда Чубыкина было денег с лишком рубль, хотя он не утерпел и выпил «мерзавчика» – двухсотку, а затем сжевал большую заварную баранку, купленную у бабы-торговки, кое-как обманувшей бдительность городового и проскользнувшей к казенной винной лавке. Кроме того, Пуд Чубыкин значительно преобразился: рваную кацавейку скрыл пиджак, опоясанный ремнем, на ногах были приличные серые валеные сапоги, а на руках желтые замшевые рукавицы, подаренные ему каким-то знакомым суровщиком.

«Рубль с походцем, – сказал сам себе Пуд Чубыкин. – Теперь можно и сороковочку пропустить». Он тотчас же зашел в казенку, купил полбутылки и стал искать места, где бы выпить ее. Около казенной винной лавки стоял городовой, и здесь этого сделать было нельзя. Зайти с бутылкой в съестную лавку или чайную и там выпить считалось бы преступлением для содержателя съестной, да он и не допустил бы этого. Чубыкин долго думал, куда бы ему деться, и зашел в подъезд того дома, где помещался фруктовый и колониальный магазин его отца. Подъезд этот не охранялся швейцаром. Здесь на лестнице Чубыкин ловким и привычным ударом ладони в дно бутылки вышиб из горлышка пробку, приложил горлышко ко рту и выпил содержимое сороковки.

«Ну а теперь можно и закусить чем-нибудь кисленьким и солененьким», – решил он, сладко сплюнул, отер губы рукавом и, направившись в закусочную, спросил себе скоромную селянку на сковородке. Содержатель съестной лавки, старик, тотчас же узнал его, вышел из-за стойки и подошел к нему.

– Никак Пуд Чубыкин? – сказал он, всматриваясь в посетителя.

– Он самый… – произнес Чубыкин мрачно.

Хмель никогда не приводил его в веселье.

Старик покачал головой и сказал:

– Вот поди ж ты! А про тебя говорили, что ты умер.

– Как видишь, жив…

– Грехи! И смерть-то тебя не берет. Другой бы с твоей жизни три раза помер. Ты что ж это селянки спросил? В подаяние, что ли? В подаяние селянки много. Она двугривенный стоит. А ты поешь каши.