– Пожертвуйте на сткляночку… – начал Чубыкин, остановясь около двери.

Читавший газету хозяйский сын быстро опустил газетный лист, взглянул на Чубыкина и быстро воскликнул:

– А! Явленное чудо! Пуд! Недолго же ты нынче пропадал. Когда объявился?

– Вчера прибыл-с в Северную столицу и остановился в Европейской гостинице.

– Покажись-ка, покажись! Батюшки, в каком ты виде! В таком ужасном виде ты никогда еще не приходил.

– Приходил-с, Анисим Парфеныч… хе-хе-хе, запамятовали вы только… хуже еще приходил, приходил так, что даже рубашки под одежей не было, а сегодня я в рубашке, – отвечал Чубыкин.

– Откуда ты такие костюмы берешь?

– Музей у нас в Шлиссельбурге есть такой.

– Удивительно. А казенную одежу, в которой вас пересылают на место приписки, значит, побоку?

– Лишняя обуза, Анисим Парфеныч, для странного человека.

– Именно, братец ты мой, ты странный человек.

– Не судите и не осуждены будете. А лучше вот подайте, что милость будет.

– Да ведь я жалеючи. Когда-то мы с тобой гуливали по «Аркадиям» и «Аквариумам».

– Было, прошло и быльем поросло! На сткляночку…

Чубыкин махнул рукой и поклонился просительно. Хозяйский сын покачал головой и сказал своему приказчику:

– Ведь вот когда-то человек франтиком был, кадрили с фигурами монстр на вечеринках отмахивал, при фраке и при белом галстуке, и вдруг из полированного человека верхним концом да вниз. Который год по этапу-то ходишь? – спросил он Чубыкина.

– По этапу-то всего третий-с… Конечно, раньше я тоже уж свихнувшись был, но…

– Ах, Пудя, Пудя! Да неужто ты не можешь исправиться?

– Старая история, Анисим Парфеныч! Пожертвуйте…

Чубыкин опять махнул рукой.

– Да ведь пожертвовать на вино можно, но я хотел бы для тебя что-нибудь получше… – проговорил хозяйский сын.

– Не стоит-с.

– Дайте ему валенки, ребята. Снимите… Ведь зима начинается, а у него голые пальцы из сапог торчат. Вот тебе валенки сейчас дадут. Переоденься. Только смотри, не пропей их.

– Благодарим покорно, Анисим Парфеныч, но ручаться за себя не могу. Действительно, очень холодно, но…

– Ах ты какой! Ну, все равно, переобувайся. А ведь когда-то он по двенадцати рублей за сапоги платил.

– Слышал я, хотя сам и не запомню. В рынке сказывали, – произнес приказчик, подавая валенки.

Чубыкин стал переобуваться.

– Это я по старой памяти, так как мы с тобой, Пуд-ка, когда-то гуливали. Вместе ведь путались-то, но отчего я не свихнулся и отчего ты так опустился? – рассуждал хозяйский сын.

– Линия такая. Вы и я – ох, какое междометие обширное! Вы ведь трагедию-то знаете. Я мачеху полюбил, и она была ко мне очень склонна. Ну, отец… Он выгнал меня из дома. Мачеху на запор…

– Все-таки ты мог бы жить у кого-нибудь в приказчиках… Свой хлеб добывать… А теперь милостыню просишь, спился и в каком положении!..

– Анисим! Да ведь любовь… Я из-за любви погибаю!.. И из-за жалости к ней. Из-за Елены. Ты думаешь, ее-то мне не жалко? Вот что здесь у меня…

Чубыкин ударил себя в грудь кулаком, а потом смахнул с глаза слезу.

– Забыть надо. Пойти к отцу повиниться… – продолжал хозяйский сын.

– К отцу? Да разве он впустит? Ведь он проклял меня. Помните, когда мы с ней, с мачехой, бежать задумали? Ты должен помнить. Нас тогда у Красного кабачка накрыли. И вот он меня проклял, а ее на запор, на ключ. Что-то она теперь, сердечная?..

– Недавно вместе с твоим отцом в театре сидела. Она-то угомонилась. В «Аквариуме» она тут как-то летом с ним была. Только ты вот забыть и обдержаться не можешь.

– Такая уж планета надо мной! Ничего не поделаешь.

– Брось пьянство. Наплюй на паскудную, забудь мачеху, так и мы тебя к себе в приказчики возьмем. Я упрошу отца. Только ты мне должен дать слово, поклясться перед иконой, что бросишь.