На Невском блистало уже электричество, когда Пуд Чубыкин пришел к Гостиному двору. Хмель у него из головы уже выветрился, тянуло опять к вину, но он удержался, сказав себе: «Лучше же я выпью в компании с лужским кадетом, которого обещал попотчевать, если хорошо настреляю. Как его? Попович… Кутья, – он стал припоминать его фамилию. – Серапион Скосырев», – вспомнил он.

Чубыкин шел не торопясь. В кармане его побрякивало около двух рублей, капитал, какого у него давно уже не было. По дороге на Невский он стал заходить в мелочные лавочки за милостыней. Там не отказывали, но давали только по копейке или по полукопейке, и вследствие такой малой подачки Чубыкин уже бросил заходить – он чувствовал себя достаточно богатым, ему и на вино, и на ночлег хватало. В карманах его пиджака лежали у него, кроме того, три черствые полуторакопеечные булки, которые ему подали в булочных. Выйдя на Невский, Чубыкин изображал из себя уже прогуливающегося. Он останавливался перед освещенными окнами магазинов и рассматривал выложенные и вывешенные на окнах товары. У окон магазинов прохожие косились на него, сторонились, некоторые придерживались даже за карманы, думая, не вор ли это карманник. Дабы разубедить в противном, Чубыкин у двух-трех таких прохожих попросил на хлеб и на ночлег. Один порылся в кошельке и дал гривенник, другой отказал, третий пригрозил городовым.

«Не попасться бы грехом в лапы фараонов. Здесь место бойкое… – подумал Чубыкин. – А попадусь, тогда уж ни с родимого батюшки ничего сорвать не придется, ни с дяденьки, а прямо на казенные хлеба, а оттуда обратно в Шлюшин».

И он перестал просить.

У Гостиного двора Чубыкин застал уже Серапиона Скосырева сидевшим на скамейке и покуривающим «козью ножку» из махорки.

– Не попался? Благополучно? – спросил его Скосырев.

– Зачем же попадаться-то? В первый день да и попасться! Я ученый. Не первый год стреляю.

– И меня Бог помиловал, но больно уж плохо сбирал-то. Только копейки да гроши по лавкам… Хлеба ломти дают, но у меня карманы дырявые. А я уж думал, что ты не придешь. Надуешь, – прибавил Скосырев.

– Кадет золотой роты, коли уж, брат, обещал, не надует, – гордо дал ответ Чубыкин. – Его слово – закон. Его так рота приучила. На этом рота держится. Сам ты золоторотец и не знаешь этого!

– Да я знаю это, а думал только, что среди своих-то запутаешься.

– А вот пришел. Я мачеху сегодня видел. Рубль целковый она мне сегодня прожертвовала. Вот сейчас пойдем и выпьем за ее здоровье.

– Ну, что ж она? Обрадовалась тебе?

– Испугалась. Я ее на улице встретил. «Отойди, – говорит, – Бога ради, от меня. Храни Бог, увидят». Ведь за это ее бьют, тиранят, под замок сажают. А исхудавши-то как! Кожа да кости. Такая ли она была прежде? Полная, белая, румяная, круглая… кровь с молоком, – рассказывал Чубыкин. – А обещал я тебя попотчевать, так попотчую. Бутылку казенной пополам и щей в закусочной похлебаем. А потом на ночлег, – говорил Чубыкин.

– Надо бы селедочки, – сказал Скосырев, облизнувшись, которого, как пьяницу, тянуло к соленому.

– Можно и селедку. Деньги есть.

Чубыкин хлопнул себя по карману.

– Много ли насбирал? – спросил его Скосырев.

– Больше двух рублей. Как сказал, что два рубля, так два рубля и вышло.

– А сколько в утробу-то себе влил? Мамон-то насколько натешил?

– Две сороковки и мерзавчик. Мерзавчиком сейчас побаловался, подходя к Невскому. Ну, пойдем, отец Серапион.

Они поднялись со скамейки. По бульвару, против Гостиного двора, проходили две дамы с пачками покупок и весело разговаривали. Скосырев сейчас же подвернулся к ним. Заложа руку за борт пальто и весь съежившись, он начал: