«Нельзя отчаиваться!» – рявкнула я мысленно, стиснув зубы. У меня все еще есть еда – в кладовке лежат сухари, завернутые в холщовый мешочек, на кухне, в потрескавшемся глиняном горшке, прикрытом деревянной крышкой, ячменная каша, несколько яблок с пятнышками парши. И Анара. У меня есть Анара. Она умеет варить похлебку даже из старой вяленой рыбы, добавляя в нее дикий чеснок и сушеные грибы. Это ли не счастье?

Я отошла от окна, оглядела комнату. На полу возле камина, облицованного потемневшим камнем, валялись щепки – видно, Анара пыталась разжечь огонь, но дров нет, только сырые ветки, оставшиеся после последней бури. В углу, под слоем пыли, пылился разбитый подсвечник – я его не убрала, потому что жалко: когда-то он был бронзовым, с узорами в виде виноградных лоз. Теперь он похож на кривую палку, и только один уцелевший завиток напоминает о былом великолепии.

«Попаданки не ноют», – напомнила я себе, сжимая кулаки. На Земле я справлялась с дедлайнами, ипотекой, поломанной стиралкой, которая вытекала прямо на ламинат. А тут хоть крыша есть, пусть и с протекающей черепицей. И никакого офиса, никаких отчетов в полночь.

Шаги в коридоре были легкими, быстрыми – только Анара так ступает, будто боится раздавить скрипучие половицы. Дверь скрипнула, но не открылась – Анара всегда стучит, даже если знает, что я одна, ее тонкие пальцы слегка царапают дерево, прежде чем постучать.

– Госпожа, обед готов! – голос звучал устало, но тепло, с привычной мягкой хрипотцой.

– Иду! – крикнула я, вставая и поправляя складки поношенного платья.

Я вышла из комнаты, по протертому ковру на полу, чей узор давно стерся до невнятных пятен, дошла до лестницы, деревянной, скрипевшей при каждом шаге, как будто жалуясь на тяжесть. Спустилась по ней на первый этаж, придерживаясь за потемневшие от времени перила. В холле пахло дымом и луком – видимо, Анара снова пыталась коптить сыр в печи, и дым, как всегда, вытягивался не до конца. Это лучше, чем ничего. По пути на кухню я заметила, что ступеньки на лестнице протерлись посередине – видимо, от моих бесконечных спусков-подъемов. «Надо бы зашкурить», – мелькнула мысль, но я тут же ее прогнала. Сначала поесть. Потом – посмотрим.

Кухня встретила меня теплом от печи – тем сухим, неравномерным жаром, что пробивался сквозь трещины в старой кладке.

Комната была маленькой, с низким потолком, потемневшим от копоти. Деревянный стол посередине, когда-то крепкий дубовый, теперь покосился – одна ножка короче других, подпиралась плоским речным камнем, подобранным, вероятно, еще прежней хозяйкой. На столешнице – глубокие царапины от ножей и въевшиеся пятна от жира, воска и чего-то темно-бурого, что уже не отмыть ни золой, ни песком. Рядом стояла глиняная миска с трещиной по краю, в ней лежали две морковки с землей в складках, пучок пожухлой петрушки и три луковицы с сухими, как мышиные хвосты, отростками.

У стены – печь с облупившейся плитой, кирпичи кое-где крошились, оставляя на полу рыжие следы. Заслонка, когда-то блестящая, теперь ржавая и перекошенная, не закрывалась до конца, оставляя щель, в которой мерцали угли. В углу – шкаф с выцветшими дверцами, одна из которых висела на единственной петле: внутри пусто, кроме пары фаянсовых тарелок с отколотыми краями и трех деревянных ложек, потемневших от времени. На полке над раковиной – холщовый мешок с мукой, перевязанный веревкой. Муки осталось мало, едва прикрывало донышко.

У окна с мутными стеклами стояла бочка с водой, ее обручи давно проржавели. Ведро под ней, когда-то крепкое, теперь протекало по швам, поэтому пол возле всегда был мокрым, а доски уже начали подгнивать. На подоконнике – жестяная банка с солью, слипшейся комьями, и пустая стеклянная бутыль с отбитым горлышком. Из еды – только чугунный горшок с вчерашней ячменной кашей на краю печи и пяток яблок, мелких и червивых. Пахло дымом, сыростью и чем-то кисловатым – возможно, прокисшим молоком, которое Анара все никак не решалась вылить.