Д о к т о р С т о к м а н в халате, домашних туфлях и ночном колпаке стоит согнувшись перед шкафом, шарит под ним зонтиком и, наконец, достает камень.

Д о к т о р С т о к м а н (в сторону открытой двери в гостиную). Катрина, я еще один нашел.

К а т р и н а (из гостиной). Наверняка не последний.

Д о к т о р С т о к м а н (кладет камень в горку других на столе). Я эти камни сохраню как реликвии. Пусть Эйлиф и Мортен смотрят на них каждый день, а когда вырастут, получат их в наследство от меня. (Шурует зонтом под книжной полкой.) А эта – как ее, девка чертова, – так и не сбегала за стекольщиком?

К а т р и н а (входит в кабинет). Сбегала, но он не знает, сможет ли зайти сегодня.

Д о к т о р С т о к м а н. Вот увидишь, он побоится.

К а т р и н а Да. Рандина тоже думает, что он побоится соседей. (Кричит в гостиную.) Что такое, Рандина? А, хорошо. (Выходит и возвращается.) Томас, тебе письмо.

Д о к т о р С т о к м а н. Дай взгляну (Читает.) Угу, понятно.

К а т р и н а. От кого письмо?

Д о к т о р С т о к м а н. От хозяина. Выставляет нас из квартиры.

К а т р и н а. Неужели? Такой порядочный человек.

Д о к т о р С т о к м а н (перечитав письмо). Пишет, что не осмеливается поступить иначе. Это вынужденное решение… но у него нет выбора… и с оглядкой на весь город… на официальное мнение… он человек зависимый… и не рискует дразнить гусей и идти наперекор влиятельным лицам.

К а т р и н а. Вот видишь, Томас.

Д о к т о р С т о к м а н. Да, вижу. В этом городе все трусы, никто ни на что не осмеливается из страха перед остальными. (Швыряет письмо на стол.) Ладно, пусть их. Сами мы, Катрина, уезжаем в Новый Свет.

К а т р и н а. Томас, идею с отъездом надо серьезно обдумать.

Д о к т о р С т о к м а н. Я что, должен оставаться здесь? Где меня пригвоздили к позорному столбу, заклеймили врагом народа, побили все окна камнями? Хуже того – порвали мои черные брюки. Вот, полюбуйся.

К а т р и н а. Ой, как жалко! Твои самые приличные брюки.

Д о к т о р С т о к м а н. А потому что не надевай приличные брюки, когда идешь бороться за правду и свободу! Из-за брюк я не очень переживаю, не думай, ты их наверняка залатаешь в лучшем виде. А вот что быдло, плебс смеет на меня нападать, как будто мы с ними ровня, – вот это я буду переваривать до самой смерти.

К а т р и н а. Да, здешний народ обошелся с тобой ужасно грубо. Но надо ли нам сразу уезжать из страны, Томас?

Д о к т о р С т о к м а н. Думаешь, в других городах быдло не такое наглое? Уверяю тебе, одна сатана. И черт бы с ними, пусть брешут, шавки дворовые, но ужасно, что по всей стране люди поголовно – рабы партий. Я не обольщаюсь, наверное, и на свободном Западе не сильно лучше, там тоже всем заправляют компактное большинство, официальное либеральное мнение и прочая пакость. Но отношения не такие мелкотравчатые. Тебя могут убить, но не станут распинать, не будут обстоятельно прикручивать шурупами свободолюбивую душу, как у нас. На худой конец можем там просто ни во что не ввязываться. (Ходит по комнате.) Э-эх, знать бы, где по дешевке купить кусок джунглей или островок какой в южных широтах…

К а т р и н а. Ну а мальчики?

Д о к т о р С т о к м а н (останавливается). Чудачка ты, Катрина. Неужто ты предпочтешь, чтобы мальчики росли в таком обществе, как наше? Сама ведь вчера видела, что половина города тронулась умом, а про вторую половину и того сказать нельзя, потому как ни ума, ни мозгов у этих баранов попросту нет.

К а т р и н а. Томас, дорогой, уж очень ты несдержан на язык.

Д о к т о р С т о к м а н. Несдержан? Скажи еще, что я говорю неправду! Разве они не выворачивают наизнанку все понятия? Не растирают правду с неправдой в непонятное месиво? Не называют ложью безусловную, как мне доподлинно известно, правду? Но особенно меня доводят эти либералы, которые тут толпами ходят, – казалось бы, взрослые люди, а на полном серьезе внушают себе и другим, что они мыслят свободно. Нет, ты слышала такое, Катрина?!