– Не прикасайся ко мне, – сказала она. – Пожалуйста, не прикасайся.

– В чем дело?

– Я не могу.

– Ох, Бретт.

– Ты не должен. Ты должен знать. Я не могу, и все. Ох, милый, пойми, пожалуйста!

– Ты не любишь меня?

– Не люблю? Да я вся в желе превращаюсь, когда ты меня касаешься.

– Мы ничего не можем с этим поделать?

Теперь она сидела с прямой спиной. Я приобнял ее, она прильнула ко мне, и нам немного полегчало. Она смотрела мне в глаза таким взглядом, от которого перестаешь понимать, кто на тебя смотрит. Эти глаза будут смотреть на тебя даже после того, как все глаза на свете отвернутся. Она смотрела так, словно была готова взглянуть в лицо чему угодно, а ведь она так многого боялась.

– И мы ни черта не можем с этим поделать, – сказал я.

– Я не знаю, – сказала она. – Я не хочу опять так мучиться.

– Нам лучше держаться друг от друга подальше.

– Но, милый, мне нужно видеть тебя. Дело не только в этом, ты же понимаешь.

– Да, но все сводится к этому.

– Это я виновата. Мы ведь расплачиваемся за все свои проступки?

Все это время она смотрела мне в глаза. Ее глаза бывали разной глубины и порой казались совсем мелкими. Теперь же они были бездонными.

– Как подумаю, сколько ребят мучились из-за меня! Теперь я за это расплачиваюсь.

– Не говори ерунды, – сказал я. – К тому же случившееся со мной, по идее, забавно. Я совсем не думаю об этом.

– Ну конечно. Готова поспорить.

– Что ж, хватит об этом.

– Когда-то я тоже над этим смеялась. – Она уже не смотрела на меня. – Друг брата вернулся таким из Монса. Это казалось охренеть каким смешным. Ребята ничего не понимают, да?

– Да, – сказал я. – Никто никогда ничего не понимает.

Мне ужасно надоела эта тема. В свое время я, кажется, рассмотрел ее со всех углов, включая и тот, под которым определенные ранения или увечья служат предметом шуток, сохраняя всю свою серьезность для постра-давших.

– Это забавно, – сказал я. – Очень забавно. Как и быть влюбленным тоже забавно.

– Ты думаешь?

Ее глаза снова обмелели.

– Не в том смысле забавно. А в том, что это приятное чувство.

– Нет, – сказала она. – Я думаю, это сущий ад.

– Хорошо, когда мы вместе.

– Нет. Я так не думаю.

– Ты этого не хочешь?

– Я не могу без этого.

Теперь мы сидели как чужие. Справа был парк Монсури. Тот ресторан, в котором бассейн с живой форелью и ты сидишь и смотришь на парк, был закрыт и темен. Возница оглянулся на нас.

– Куда хочешь поехать? – спросил я.

Бретт отвернулась.

– О, поезжай в «Селект».

– Кафе «Селект», – сказал я вознице. – Бульвар Монпарнас.

Мы поехали дальше и обогнули Бельфорского льва, охранявшего Монружскую трамвайную ветку. Бретт смотрела прямо перед собой. На бульваре Распай, когда показались огни Монпарнаса, Бретт сказала:

– Ты очень рассердишься, если я попрошу тебя кое о чем?

– Не говори глупостей.

– Поцелуй меня еще раз, пока мы не приехали.

Когда такси остановилось, я вышел и расплатился. Бретт надела шляпу и тоже вышла. Она подала мне руку. Рука у нее дрожала.

– Ну что, вид у меня совсем жуткий?

Она опустила пониже свою мужскую фетровую шляпу и направилась к бару. Там, у бара и за столами, была бо́льшая часть толпы из дансинга.

– Привет, ребята, – сказала Бретт. – Я собираюсь выпить.

– О, Бретт! Бретт! – К ней протолкался маленький грек, портретист, называвший себя герцогом, хотя все звали его Зизи. – Должен сказать вам что-то замечательное.

– Привет, Зизи, – сказала Бретт.

– Хочу представить вас другу, – сказал Зизи.

Подошел толстяк.

– Граф Миппипополос – мой друг, леди Эшли.

– Здравствуйте, – сказала Бретт.

– Что ж ж, ваша милость хорошо проводит время в Париже? – спросил граф Миппипополос, у которого на цепочке от часов висел зуб лося.