– Компашка у тебя что надо, Бретт, – сказал я.

– Разве не милашки? А ты, дорогой, где ты это подцепил?

– В «Наполитене».

– И мило провел вечер?

– Бесподобно, – сказал я.

Бретт рассмеялась.

– Зря ты это, Джейк. Это пощечина всем нам. Взгляни на Фрэнсис и на Джо.

Кон будет знать.

– Форменное эмбарго, – сказала Бретт и снова рассмеялась.

– Ты замечательно трезва, – сказал я.

– Да. Правда ведь? Хотя с такой оравой, как у меня, можно бы пить, ничем не рискуя.

Заиграла музыка, и Роберт Кон сказал:

– Позвольте пригласить вас на танец, леди Бретт.

Бретт улыбнулась ему.

– Я обещала этот танец Джейкобу. – Она рассмеялась. – У тебя чертовски библейское имя, Джейк.

– А следующий танец? – спросил Кон.

– Мы уходим, – сказала Бретт. – У нас встреча наМонмартре.

Танцуя, я взглянул через плечо Бретт и увидел Кона, стоявшего у бара, неотрывно глядя на нее.

– Еще одного заарканила, – сказал я ей.

– Не надо об этом. Бедняжка! Я только сейчас поняла.

– Что ж, – сказал я. – Полагаю, тебе нравится набирать их.

– Не говори ерунды.

– Так и есть.

– Что ж… Что в этом такого?

– Ничего, – сказал я.

Мы танцевали под аккордеон, и кто-то подыгрывал на банджо. Мне было жарко, и я был счастлив. Мы разминулись с Жоржетт, танцевавшей с очередным из этой компании.

– Чего ради ты привел ее?

– Не знаю, просто привел.

– Ты стал чертовски романтичным.

– Нет, мне скучно.

– Сейчас?

– Нет, не сейчас.

– Давай уйдем отсюда. О ней есть кому позаботиться.

– Хочешь уйти?

– Я бы попросила, если бы не хотела?

Мы сошли с танцплощадки, я снял куртку с вешалки у стены и накинул на плечи. Бретт стояла у бара. С ней говорил Кон. Я подошел к бару и попросил у хозяйки конверт. Достал из кармана банкноту в пятьдесят франков, вложил в конверт, запечатал и передал хозяйке.

– Если девушка, с которой я пришел, спросит обо мне, отдайте ей это, – сказал я. – А если уйдет с одним из тех джентльменов, сохраните для меня.

– C’est entendu, Monsieur[18], – сказала хозяйка. – Уже уходите? Так рано?

– Да, – сказал я.

Мы направились к двери. Кон продолжал говорить с Бретт. Она пожелала ему доброй ночи и взяла меня под руку.

– Доброй ночи, Кон, – сказал я.

Выйдя на улицу, мы стали искать такси.

– Ты потеряешь свои пятьдесят франков, – сказала Бретт.

– О, да.

– Такси нет.

– Мы могли бы дойти до Пантеона и поймать там.

– Давай выпьем в соседнем пабе и пошлем кого-нибудь.

– Не хочешь идти через улицу?

– Если можно не идти.

Мы зашли в соседний бар, и я послал официанта за такси.

– Что ж, – сказал я, – мы отвязались от них.

Мы молча стояли у высокой цинковой стойки и не смотрели друг на друга. Подошел официант и сказал, что такси ждет. Бретт сильно сжала мне руку. Я дал официанту франк, и мы вышли.

– Куда ему сказать? – спросил я.

– Ой, скажи, пусть покатает.

Я сказал вознице ехать в парк Монсури и захлопнул дверцу за Бретт. Она уселась в углу и закрыла глаза. Я сел рядом. Кэб дернулся и покатил.

– Ох, милый, как же я несчастна! – сказала Бретт.

Мы поднялись на холм, миновали освещенную площадь, въехали в темноту, продолжая одолевать холм, затем выехали на ровную темную улицу за Сент-Этьен-дю-Мон, плавно покатили по асфальту, мимо деревьев и автобуса, стоявшего на Пляс-де-ля-Контрескарп, и повернули на булыжную Рю-Муфтар. По обе стороны тянулись освещенные бары и допоздна открытые лавки. Мы сидели врозь, но на старой улице так трясло, что мы задевали друг друга. Бретт сидела без шляпы, откинув голову. Я видел ее лицо в свете из открытых лавок, затем стало темно, а затем я отчетливо увидел ее лицо на Авеню-де-Гоблен. Улица была разворочена, и на трамвайных путях работали люди в свете ацетиленовых горелок. В ярком свете горелок белели лицо Бретт и длинная линия шеи. Снова стало темно, и я поцеловал ее. Наши губы крепко сомкнулись, а затем она отвернулась и вжалась в угол сиденья, подальше от меня. Голова ее была опущена.