В Библии сглаз прямо не упоминается, более того, христианские проповедники осуждают это суеверие со времен ранней церкви. Однако «худое» и «завистливое» око, как мы убедились, библейским авторам хорошо известно. Блаженнее всех «тот, кто еще не существовал, – сетует Екклесиаст, – кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем… Всякий труд и всякий успех в делах производят взаимную между людьми зависть» (Ек. 4:2–4). И горестно, но как о чем-то неизбежном, добавляет: «Человек одинокий, и другого нет; ни сына, ни брата нет у него; а всем трудам его нет конца, и глаз его не насыщается богатством» (Ек. 4:8). Проповеднику вторит Соломон: глаза человеческие ненасытимы (Пр. 27:20), а «у ненасытимости две дочери: «давай, давай!» (Пр. 30:15). Алчности взора в Библии сопутствует коварство и обман (Пс. 34:19; Пр. 6:13), отсутствие сострадания (Пр. 28:27), надменность (4 Цар. 19:22; Пс. 17:28), томление от ожидания (Пс. 68:4). Диапазон чувств, что выражают глаза в библейских текстах, столь широк, что и неназванный сглаз не чужд мировоззрению авторов. Прислушайтесь, читатель, к проклятию Иова: «Кто обрекает друзей своих в добычу, у детей того глаза истают» (Иов. 17:5). Словом, «зол, кто имеет завистливые глаза, отвращает лицо и презирает души». Это я вновь вспомнил слова Иисуса, сына Сирахова.
Древние греки открыто верили в существование дурного глаза и обозначили его специальным словом baskanos, от которого, утверждают специалисты, произошло латинское fascinatio – «сглаз». Знаменитый греческий писатель и мыслитель Плутарх (ок. 46 – ок.127) посвятил сглазу одну из своих весьма популярных в то время «Застольных бесед»[189]. Слово Плутарху: «На одном обеде речь зашла о тех, кто слывет обладателем так называемого дурного глаза. Гости решительно высмеивали эти представления. Но принимавший нас у себя Местрий Флор говорил, что факты удивительным образом подтверждают эти рассказы, а отказывать им в доверии на том лишь основании, что мы не можем их объяснить, несправедливо: есть ведь тысячи вполне очевидных явлений, признанное объяснение которых нам недоступно»[190]. Этот участник беседы не сомневается: люди, способные вредить взглядом окружающим, особенно детям, наиболее подверженным порче, существуют, недоверие же к этому обусловлено невозможностью отыскать причину. Включившийся в разговор Плутарх предположил, что эта причина может крыться в неких частицах – истечениях, испускаемых всеми, а более всего – живыми, теплыми и подвижными телами. Главный источник подобных «токов» – глаза, орган зрения, порождающий у человека многие переживания и действия и обладающий удивительной силой. Допуская, что посредством зрения человек подвергается внешнему воздействию и претерпевает вред, нельзя отрицать «возможность таким же путем воздействовать и вредить»[191].
Не хочу вас утомлять излишней информацией, читатель, но все же вскользь замечу: Плутарх здесь явно ссылается на теорию ощущений Эпикура (341–270 до н. э.), согласно которой, по словам Диогена Лаэртского, тела излучают подобные себе образы («оттиски», «видности», «наглядности»), которые извне входят в человека и позволяют ему чувствовать и мыслить[192]. Эта и без того широко известная в древности теория восприятия на заре нашей эры была детально изложена римским философом-материалистом Титом Лукрецием Каром (ок. 94–55 до н. э.) в дидактической поэме «О природе вещей». Плутарх же, по его собственному признанию, к старости овладел латинским языком, хотя, несомненно, знал о взглядах Эпикура и из греческих источников. Но вернемся к «Застольным беседам». «Каким образом вредоносность взгляда воздействует на тех, кого он затрагивает?» – спросил один из собеседников. Когда завистник «устремляет на кого-нибудь свои взоры, то его глаза как орган, ближе всего расположенный к местопребыванию души, втянув в себя порчу, поражают того как бы отравленными стрелами; и нет, полагаю, ничего противного разуму и неправдоподобного, если затронутый таким взглядом подвергнется какому-то изменению»