Дмитрий Борисович вспомнил Вакха и лицо жестокой Беаты, и как она смеялась в ответ на его признание, вжал голову в плечи, тоже запыхтел, лоб его покрылся испариной, и он покосился на испуганного портье.

– Турчанок?

Портье чмокнул собранные пучком пальцы в знак высшего качества.

– Давай! – скомандовал наивный учитель. – И вина давай!

Маска заговорщика слетела с лица портье, и он встал.

– Сию минуту, ваше благородие.

– Нет! – выпалил Бакчаров. Портье застыл, держась за ручку двери. – Сначала коньяк принеси.

– Фрукты изволите-с?

– Да! И фрукты-с, – все так же исступленно согласился Вакх. Кажется, он был уже опьянен мыслью, что скромный проезжий учитель умер, а на его месте в венке из грубых зеленеющих веток сидит похотливый бог в ожидании заморских развратниц.

Потом он пил коньяк в трепещущем полумраке и ходил по комнате и все ждал, когда ему приведут черноморских пленниц.

Первая, вторая, третья, четвертая… Дольки лимона исчезли с блюдца. Чувствовал себя учитель прекрасно. Наконец кто-то постучал, и он пошел открывать, но рыжий чемодан его стоял на самой дороге, и Бакчаров об него споткнулся.

Упав, он выругался.

Стук повторился. Бакчаров встал, оправил одежду и открыл двери.

– Здравствуйте! – сказал он самым светским тоном, хотя глаза его испуганно бегали.

За дверями оказались три мрачные татарки в цыганских платках, одна из которых, самая толстая, назвалась хозяйкой двоих помоложе. Получив задаток, она ушла. Учитель вздохнул с облегчением, коря себя за то, что затеял. Но отказываться было поздно. Эллинский хмель как рукой сняло, осталась лишь потная русская муть и две угрюмые усатые потаскухи, одна из которых беззастенчиво косилась на фрукты.

– Берите, пожалуйста, не стесняйтесь, – стараясь сохранить светский тон, сказал Бакчаров и воровато заозирался, как бы подмечая, куда бы в случае чего забиться. Чуть-чуть сосало под ложечкой, но он решительно сказал себе, что ему все равно. Лишь бы это скорее кончилось.

– Это про вас Барков, наш портье, говорил, – спросила одна из девушек, щурясь и с ногами залезая на кровать, – что вы всю Москву обыграли и в Америку к миллионерам жить уехали?

– Ага, – только и ответил затравленный учитель.

Девушка кокетливо засмеялась и мечтательно добавила:

– Гитары, бары, скалистые горы… Как романтично! Вы, наверное, и бананы ели? – спросила она, заискивающе и наивно улыбаясь.

Бакчаров посмотрел на другую девушку, молча, жадно, со смаком поедавшую сочную грушу над вазой, и зачем-то соврал мрачно и отрешенно:

– Приходилось.

– А поедемте в ресторацию? – просто так предложила та, с кровати. – Меня Люсей зовут, ее – Розочкой.

«Турчанки, разрази меня гром», – подумал осунувшийся Вакх и выпил еще напоследок.

В четвертом часу ночи, закрывая глаза и сквозь ноздри втягивая ночную осеннюю свежесть, Бакчаров с девками летел на лихаче через весь город из поганого ресторана, где весь вечер неистово громко и нескладно исполняли бурные, бесшабашные русские песни «Про Стеньку Разина». И теперь в хмельном угаре, в обнимку с двумя «турчанками» он ехал на высокой пролетке обратно в гостиницу. Он видел из-под кожаного верха бесконечные цепи поздних огней, убегавших куда-то под и снова поднимавшихся в гору, и видел так, точно это был не он, не никчемный провинциальный учитель, а кто-то другой, может быть, тот самый богач-иностранец, лениво насмехавшийся над проигравшейся ему в пух и прах златоглавой Москвой.

Только лихач свернул в гостиничный переулок, как перед ними образовался затор. Чем-то разъяренная публика осаждала парадные двери «Будапешта». Полиция и конные казаки лениво гуляли поодаль, не без интереса наблюдая за творящимся беспорядком.