Бакчаров высунул ему вялую бледную конечность, поблагодарил за визит и немощно откинулся, закатив глаза. Все так же медлительно двигаясь, Рыжая Борода оставил на ночном столике пухлый конверт с деньгами, церемонно похлопал его и вышел.

Следующим гостем учителя был директор женской гимназии Артемий Федорович Заушайский, профессор Московского университета.

– Дмитрий Борисович, рад с вами, наконец, познакомиться, – тряся руку учителя, резким старческим голоском закричал лысый профессор, деловой, остробородый, в серебряном пенсне, тяжелой шубе и с боярской шапкой в руках. – Нашему городу нужны светлые умы из столицы! Нужны, господин учитель!

– Я не из столицы, – устало проговорил Бакчаров.

Радостный старичок суетливо выхватил слуховой рожок, узким концом воткнул его себе в ухо, а раструбом направил в учителя.

– Что вы сказали? – почти весело воскликнул старичок.

– Не из столицы я, господин профессор! Я из Люблина!

– Неужто влюблены? – изумился старичок. – И в кого же, если не секрет?

Бакчаров закатил глаза и простонал:

– Скорее бы ночь.

– В дочь! В чью? Губернатора! – еще больше испугался профессор. – Только не в Аннушку. Мой старший сын полюбил ее раньше! А младшенькую я и сам, признаться, люблю, – развел руками глуховатый старик.

– Не знаю я никаких дочерей, – попытался схватиться за волосы Бакчаров, но вместо этого сшиб феску и головной убор улетел за ночной столик с рваным учительским глобусом.

– Позвольте, я достану, – упал на четвереньки профессор и, пыхтя, принялся выковыривать фреску рожком.

Заушайский напоминал Бакчарову звездочета-волшебника из полузабытой европейской сказки. Ему только не хватало остроконечного колпака и магического жезла. Впрочем, медный слуховой приборчик в его руках вполне походил на какой-то магический инструмент.

Установив феску на голове больного, Заушайский откланялся.

– Буду с нетерпением ждать вашего выздоровления, – заявил он бодрым искренним голосом. – А по поводу Машеньки и Аннушки, позвольте вас успокоить. В нашей гимназии пруд пруди подобных красавиц. Сами увидите. Как говорится, в полном составе и в чистом виде.

После профессора к учителю явилась длинная фигура какого-то бродяги в солдатской шинели, с заплечным мешком за спиной и с нервно терзаемой в руках шляпой из грубой соломы. Как выяснилось, это был сумасшедший поэт Арсений Чикольский, коротко стриженный, светловолосый и кучерявый, как каракуль, изгнанный семинарист, отслеживавший в одном питерском листке стихи Бакчарова и дежуривший у его дверей со дня прибытия.

– Я должен вам немедленно признаться! – припав на колене возле одра и схватив Бакчарова через одеяло за ногу, вопил Чикольский. – Я чту не только христианского Бога!

Потный поэт сам устрашился сказанных им слов и выпучил на учителя изможденные голодом и бессонницей глаза. Рано редеющие волосы колечками облепляли бледный взмокший от волнения лоб.

Бакчаров успел только пожать плечами в знак того, что он не возражает, но поэт вскочил и воскликнул:

– Богине любви! – и начал декламировать с неистовыми подвываниями:

– Где жизнь, там и поэзия, – не без иронии заметил Бакчаров.

На Чикольского слова болящего произвели неизгладимое впечатление, он выхватил из кармана блокнот и что-то там нацарапал. Потом стал по стойке «смирно», поклонился и выпалил: