Сашка входит в комнату, которая служит им и гостиной, и библиотекой, и чем угодно. Мрачный донельзя Всеволод Алексеевич сидит у окна и что-то выстукивает пальцами о подоконник.

– Николай Добров умер. Мне только что позвонили. Композитор, написавший…

– Я знаю, Всеволод Алексеевич.

Написавший три десятка детских песен, на которых выросло и её поколение, и несколько предыдущих. И ещё много лирических взрослых песен, куда менее известных, но не менее гениальных. И о чём сейчас думает её сокровище, Сашка тоже знает. Поэтому садится в кресло напротив, оставив идею перегладить только что снятое с верёвки бельё. Успеется, сейчас есть задача поважнее.

– От воспаления лёгких, Саш. Вот ты мне скажи, как можно в двадцать первом веке от воспаления лёгких умереть? В Москве! Не последнему в стране человеку!

Сашка не знает, что сказать. Объяснять, что чудесному Николаю Павловичу было за девяносто, а в этом возрасте смертельно опасным может оказаться даже насморк, она совсем не хочет. Зачем Всеволоду Алексеевичу такие сведения? Он ведь на себя всё примерит. Уже примеряет. И почему у него в глазах звериная тоска, тоже понятно. Доброва жаль, но дело не в жалости. Страшно осознавать, что его поколение уходит. Уже проще пересчитать оставшихся, чем ушедших. И Сашке тоже страшно.

– Не всегда болезнь можно задавить антибиотиками, – начинает Сашка пространно. – Не каждый организм к ним восприимчив. Антибиотики стали считать панацеей, население думает, что надо всобачить дозу посильнее, и дело в шляпе. Ещё и сами лечатся, сами себе назначают препараты, сами пьют. Потом бросают, у организма вырабатывается иммунитет. В следующий раз требуется большая доза, чтобы подействовало. Мы имеем все шансы через несколько лет получить поколение, на которое вообще никакие антибиотики воздействовать не будут.

Сашка старается увести разговор подальше от композитора, рассказать о медицине будущего, но замечает, что Всеволод Алексеевич её не слушает.

– Саша, – перебивает он. – Воспаление лёгких – это же не причина смерти? Это диагноз. А причина должна быть более конкретной. Он задохнулся, да?

Сашке хочется взвыть. Главный страх Всеволода Алексеевича. Проблема, решения которой у Сашки нет. Объяснять бесполезно. Она до сих пор не знает, сколько раз его приступы доходили до серьёзного удушья в той, прежней жизни. В этой, новой – ни разу. Сашка всегда успевала. Но и одного раза достаточно, чтобы в человеке поселился страх. А ещё Сашка думает, как меняется с возрастом характер. Как судорожно цепляются за жизнь старики, в молодости рисковавшие ею легко и охотно. Цепляются, когда в их распоряжении лишь истаскавшаяся оболочка, доставляющая массу проблем. И не ценят здоровое сильное тело и саму возможность жить, когда впереди столько интересного. Иногда Сашке кажется, что рядом со Всеволодом Алексеевичем она сама стареет в разы быстрее. Сначала взрослела раньше сверстников, глядя на него. Теперь стареет. Всё закономерно.

– Я не знаю, что с ним произошло, Всеволод Алексеевич. Подробностей не сообщают. Да и зачем? Пусть люди запомнят его песни, а не последний диагноз. Вы ведь много его песен спели?

– Немало. Саша, а что делают, если астматический статус не получается снять?

Опять двадцать пять. Она пытается с ним о творчестве, а он о болячках. Ещё и дождь как назло, сейчас вытащить бы его на улицу, отвлечь. Какой он всё-таки феноменальный эгоист. Ведь не об ушедшем товарище он сейчас думает. На себя всё перевёл и сидит, гоняет в голове старых добрых тараканов.