– Ну здравствуй, Феденька, – прошептала она, – ты прости, что давно не приходила…

Замолчала. Осеклась. Надпись на надгробье при желании еще можно было прочитать. «Федор Глебович Салтыков, 1750-1801». Старший сын Дарьи Николаевны Салтыковой умер за несколько месяцев до нее в возрасте пятидесяти одного года, никогда не женился и не имел детей. Младший сын, Николай, умер и того раньше, в 1775, ему было всего двадцать четыре. Пил. Не выдержал такую мать. Дарья к тому времени уже семь лет сидела в яме в Иоанно-Предтеченском монастыре. Через четыре года благодаря наивности инокини Досифеи и расторопности болотного черта она вышла из ямы12, да только было уже поздно – Коленька умер. Похоронили его не при Донском, а на церковном кладбище близ имения Салтыковых в том месте, которое до сих пор принято называть Салтыковской в Подмосковной Балашихе. Потом могилы сравняли, кости куда-то там вывезли, сожгли и закопали пепел. Нет больше Коленьки, да и могилы его не осталось. Хорошо хоть к Федору прийти можно. Когда Немка13 посадила ее в покаянную яму, Федору было восемнадцать, а Николаю – семнадцать. Федор был серьезным, рассудительным, а Коленька – ветер в голове. Титулы и звания Немка за ними сохранила, но не потому что была такой уж доброй, а потому что Сережка Салтыков14 попросил. Единственный раз, когда от Сережки хоть какой-то прок был. Коленька переживал, пил, ненавидел ее. Федя был не такой. Федя тоже ненавидел за позор, но молчал, никогда не женился, не завел детей. Никогда не приходил к матери, хотя мог бы, она все эти годы была всего-то в нескольких улицах от него: выйди, пройди, дай денег караульному, да и увидишь мать…

– Ты прости меня, что давно не приходила, – повторила Салтыкова.

– Все прошло просто замечательно, Томас Иванович.

– Хорошо, – совершенно безразлично ответил де Торквемада, – тогда давайте вызовем призрак.

– Прошу, – Салтыкова протянула ему портсигар.

– Необязательно.

Действие для де Торквемады было столь незначительным, что не появилось даже запаха серы, либо какого-то иного внешнего эффекта. Анатолий Сергеевич Игнатов близоруко щурился, переминался с ноги на ногу и удивленно переводил взгляд с Дарьи Николаевны на Томаса Ивановича.

– Кто тебя привязал? – спросила Салтыкова.

Игнатов посмотрел на портсигар в ее руке.

– Мертвый орел, – сказал он. – Несчастный мертвый орел.

– Что это значит? – спросила Дарья Николаевна.

Анатолий Сергеевич посмотрел на нее через толстые стекла очков и печально улыбнулся.

Он всегда подавал надежды. Родители – ученые-физики, не слишком талантливые, но преданные своему делу и советской власти, которую приняли сразу и безоговорочно. Толя тоже был таким, преданным и восторженным. После школы поступил на физический факультет МГУ, сразу же прослыл чуть ли не гением, в войну вместе с университетом уехал в эвакуацию в Ашхабад, по окончании обучения был распределен на один из военных заводов, но уже в конце 1944 года поступил в аспирантуру в Физический институт имени П.Н. Лебедева при Российской Академии Наук, научным руководителем Толи Игнатова был Игорь Евгеньевич Тамм, выдающийся советский физик-теоретик и Нобелевский лауреат. В 1947 Толя защитил кандидатскую диссертацию. В 1948 году он как один из самых талантливых физиков по рекомендации Тамма был зачислен в специальную группу по разработке термоядерного оружия15. В этой группе Игнатов пробыл недолго, но не потому, что не хватило таланта или задора. Да нет – и того, и другого было с лихвой. Просто в один прекрасный день Анатолий Сергеевич Игнатов понял, что именно они разрабатывают – оружие, подобного которому не было и не должно быть. От одной мысли о мощи, которую они породят, кровь стыла в жилах. От одной мысли о перекореженных телах можно было сойти с ума. Это было чудовищно.