– Вот она, матушка, – вздохнул за его спиной человек в акцизной фуражке. – Прибыли.

Аркадий взял свой тощий портплед и шагнул со ступеньки на крашеную платформу.

«Вот он первый шаг в новую, необычную жизнь», – подумал он.

Бежали носильщики, ресторанные артельщики-татары в белых куртках волокли куда-то подносы с шампанским, тут же суетились извозчики, солидно прохаживались кучера с собственных выездов. Аркадий вздохнул и нырнул в это суетливое разноголосое море. Он расстегнул пальто, сдвинул на затылок шляпу. Чёрт возьми, он теперь москвич!

И он пошёл сквозь толпу, не отводя глаз от случайных взглядов прохожих.

По рекомендательному письму отца Аркадий очень недорого снял комнату на четвёртом этаже в Гранатном переулке. Хозяйка, старинная приятельница Георгия Яковлевича, с охотой отдала лучшую комнату земляку. Из окон её были видны Патриаршие пруды, розовые от заката башни Кремля, сады в глубине московских дворов, бульвары.

Москва сразу же захватила его. Город «лондонского сити и астраханских базаров» жил своей, непонятной постороннему, суматошной жизнью. Трудно было поверить, что когда-то по размытым мостовым везли на лобное место стрельцов, что именно здесь грозила высохшим перстом боярыня Морозова. И всё же прелесть Москвы была именно в этом, глубоком переплетении диковатой старины и элегантной современности.

Ночами у МХАТа стояли толпы студентов – ждали, когда откроется касса. Над неистовствующей толпой, грассируя, колдовал Северянин. Он только начинал тогда, и истеричные барышни брали штурмом залы, где проходили поэзо-концерты.

Но была и другая Москва. Она будила окраины злым рёвом гудков. На Пресне, на Воробьёвых горах, на Грузинах и Божедомках выходили на улицы подлинные хозяева города. Закопчённые лица, руки, которые навеки обжёг металл. Люди шли в огромные, холодные, как склепы, корпуса цехов. Они давали городу жизнь, гнали кровь по застоявшимся его артериям.

Аркадий шёл по Пресне мимо разбитых, обгоревших домов. Их ремонтировали неохотно, словно боясь, что после восстановления они вновь зло ощерятся из окон гранёными стволами «смит-весонов». Вчерашнему гимназисту трудно было разобраться в том, что происходило в городе. Но даже в воздухе Пресни чувствовалась напряжённая насторожённость. Казалось, крикни – и сразу же эхо ответит резким стуком револьверных выстрелов.

Из подмосковных лесов в город пробиралась осень. Аркадий садился в маленький паровой трамвай и уезжал вглубь Сокольнической рощи, туда, где кончались дачи, на трамвайный круг. Он шёл по аллеям, мимо пустых подгнивших скамеек на свою любимую полянку. И там рисовал, стараясь передать всю яркость огненно-рыжих тонов.

Возвращался домой пьяный от воздуха, работы, впечатлений, падал на кровать и засыпал без сновидений. Иногда просыпался ночью, смотрел на синий свет фонаря за окном, и казалось ему, что под окном, поджидая, бродит его молодое счастье.

В канцелярии Училища живописи, ваяния и зодчества Аркадия встретил элегантный седогривый человек в безукоризненном костюме-тройке.

– А, господин Харлампиев, прошу вас, присядьте. Наслышан о вас из письма моего ученика, вашего бывшего учителя Ильина. Рад познакомиться. Завтра начнутся занятия, вы зачислены в фигурный класс к Петру Ивановичу Келину.

Ну вот он и студент, вернее, «господин живописец». Завтра начнутся занятия, а пока нужно пойти к портному и заказать холщовую блузу, иначе перепачкаешь красками единственный костюм.

– Аркаша, кончай, пошли обедать.

– Подожди ещё хотя бы полчасика.

– На кой чёрт тебе эти гипсовые дураки?