И, оставив Энни, пронзённую этой парфянской стрелой[11], одиноко страдать от бури в душе, Марилла, взволнованная и огорчённая, спустилась на кухню. Спроси её кто-нибудь, на девочку или на себя она сердится сильнее, вряд ли она смогла бы ответить. Но при воспоминании о потрясённом лице Рэйчел Линд губы у Мариллы начинали вздрагивать, и она едва удерживалась от предосудительного желания рассмеяться.

Тем вечером Марилла ничего не рассказала брату о происшествии. Но когда на следующее утро сопротивление Энни продолжилось и Мэттью не увидел её за завтраком, уйти от объяснения стало невозможно. Сестра поведала ему всю историю, стараясь при этом, чтобы он осознал, насколько ужасно вела себя девочка.

– Хорошо, что Рэйчел Линд поставили на место. Она надоедливая старая сплетница, – последовал решительный вердикт Мэттью.

– Мэттью Катберт, ты меня удивляешь. Ведь самому тебе ясно: поведение Энни было ужасным. А ты, тем не менее, становишься на её сторону. Скажи ещё, что её вообще не надо наказывать.

– Ну-у нет. Не совсем, – неуверенно протянул брат. – Полагаю, немножко наказать следует. Но не будь к ней слишком строга, Марилла. Помни: никто её не учил, что правильно. Ты… ты собираешься дать ей поесть?

– А ты когда-нибудь слышал, чтобы я принуждала кого-то к хорошему поведению голодом? – возмутилась сестра. – Питаться она будет регулярно. Сама стану относить ей еду. Но она не выйдет из своей комнаты, пока не поймёт, что должна извиниться перед миссис Рэйчел. И мы с тобой больше это не обсуждаем, Мэттью.

Завтрак, а затем и обед, и ужин прошли очень тихо, потому что Энни по-прежнему упрямилась. Марилла после каждой трапезы поднималась в восточную мансарду с основательно нагруженным подносом, но позже возвращала его вниз почти таким же полным, как принесла. Мэттью с немой тревогой отслеживал эти возвращения, пытаясь определить, поела ли девочка хоть немного.

Так продолжалось до вечера, когда Марилла отправилась пригнать коров с дальнего пастбища. Мэттью, копошившийся возле амбаров, не выдержал. С опаской глядя вслед уходящей сестре, он с видом грабителя проскользнул в дом и прокрался наверх. Обычно его передвижения по дому ограничивались кухней да собственной маленькой спальней, располагавшейся возле прихожей. Даже гостиная удостаивалась его присутствия, лишь когда сестра приглашала к чаю священника, а на второй этаж он не поднимался с той самой весны четыре года назад, когда помогал Марилле клеить новые обои в гостевой спальне.

Прокравшись на цыпочках по коридору, он минуту-другую постоял у двери восточной мансарды, набираясь решимости постучать, а затем, приотворив, заглянуть внутрь.

Энни сидела у окна на жёлтом стуле, с тоской созерцая сад. Вид у неё был очень несчастный, и сейчас особенно бросалось в глаза, какая она худая и маленькая. Сердце у Мэттью сжалось. Бесшумно затворив за собой дверь, он на цыпочках подошёл к пленнице.

– Энни, как ты тут, Энни? – спросил он так тихо, словно боялся, что его подслушивают.

Она глянула на него с едва заметной улыбкой.

– Да не так плохо. Я много разного представляю себе, и это мне помогает скоротать время. В одиночестве, конечно, трудновато, но, по-моему, я мало-помалу привыкну.

И Энни вновь улыбнулась с отвагой приговорённого к одиночному заключению, который не собирается унывать, несмотря на тяжёлую участь.

Мэттью вспомнил, что ему, не теряя времени, необходимо сказать всё, что он собирался, пока не вернулась Марилла.

– Но, Энни, ты не думаешь, что лучше бы сделать это и покончить со всем этим? – прошептал он. – Рано или поздно ведь всё равно придётся. Марилла-то, знаешь, ужасно настойчивая. Мой совет тебе: сделай и избавься.