Вообще мёртвых и смерти в «Энеиде» примерно столько же, сколько жизни и живых. Говорить об античной концепции смерти можно было бы бесконечно, но для понимания поэмы критически важно понимать вот что. В мире «Энеиды» страшно умереть, но ещё страшнее не быть похороненным. А ещё страшнее и того и другого – смерть детей. Да, в Шестой книге описывается Элизий, населённый душами праведников, – но как раз это для Античности небывалое исключение. Правило же состоит в том, что с представлением о бессмертии души у греков и римлян было туго: либо бессмертия нет, либо оно есть, но такое, что лучше б не было. Одним словом, для Античности дети, наличие потомства во многом идею бессмертной души заменяют. Поэтому, убивая меня, ты всего лишь убиваешь меня; но убивая моих детей, ты лишаешь меня бессмертия. Именно так к этому относятся герои «Энеиды».

Но вернёмся к праведникам и скажем главное.

Самое принципиальное.

То, без чего будет вообще ничего не понятно. Или понятно, но с точностью до наоборот.

Три восклицательных знака.

Относиться к героям «Энеиды», осуждать или одобрять их поступки нельзя с позиций современной (старой или новой, пхахах) этики. То есть можно, конечно, кто ж запретит, но это нарушало бы принцип историзма. Потому что наша современная этика хотя и наследует античной, всё же очень серьёзно трансформирована христианством.

Христианская этика, как известно, строится на системе заповедей, то есть запретов. Есть вещи, которые делать нельзя. Тот, кто их делает, совершает грех и становится грешником. Так возникает оппозиция «грех – святость». Причём для христианской этики предпочтительны именно эти экстремумы – как известно, раскаявшийся грешник Богу дороже ста праведников, а тех, кто ни холоден, ни горяч, Он пообещал изблевать из уст Своих.

Античная этика иная. Никаких запретов она не знает, экстремумы презирает, а ключевые ценности для неё – умеренность, смирение перед волей богов и перед судьбой, владение собой, самообладание. Грубо говоря, если христианская этика говорит «не убий», античная говорит: «убей, если такова воля богов, но сделай это без удовольствия».

Именно поэтому многочисленные поздние сюжеты на мотив «Эней и Дидона», как бы прекрасны сами по себе они ни были, не имеют никакого отношения к Вергилию. Мы, воспитанные в лоне христианской культуры, да ещё в реверберациях эпохи Романтизма, сочувствуем Дидоне: ведь она так страстно любит, разве это не прекрасно! Но с точки зрения Вергилия и его имплицитного читателя, она заслуживает осуждения – как раз потому, что от страсти потеряла голову. Мало того – ещё и впала в отчаяние, другую эмоциональную бездну. А вот Эней, наоборот, в этой истории красавчик – во-первых, следует воле богов, а во-вторых, ни в какие крайности не впадает: не влюбляется до безумия в царицу, но и не отказывает влюблённой.

Та же история и с главным антагонистом второй части поэмы, царём рутулов Турном. Мы ничего не поймём в их с Энеем противостоянии, если не обратим внимание на то, что Турн постоянно впадает в экстаз, в бешенство, теряет контроль над собой, выходит из себя, не помнит себя, позволяет страстям завладеть собой. Фуко назвал концепцию античной этики «забота о себе» – так вот Турн вообще о себе не заботится. Напротив, Эней всегда равен себе, владеет собой, держит себя в руках. Правда, он может впадать в ярость – но это только во время битвы, тогда можно, это единственный случай, когда можно – и, конечно, лишь до того момента, когда противник обезоружен. Тут нужно мгновенно успокоиться и прийти в себя. Что он в финале и делает. Правда, убить поверженного противника всё же придётся – но ведь такова воля богов, а значит, это ещё один плюс к карме!