«Значит, – думал я, – она невредимой вернётся в Микены, увидит родную Спарту, проедет в триумфе по улицам города, увидит своих сыновей и обнимет родителей, войдёт в свой дом в окружении толпы илионских рабов – и это тогда, когда Приам убит, когда Троя пылает и берега Азии залиты кровью! Так не бывать же тому! Пусть убийство женщины не прибавит мне славы – подвиг не из тех, которым можно похвалиться, – но как сладко будет покарать её за все преступления, стереть с лица земли эту скверну, утолить дух мщения и хоть немного отплатить за смерть близких!»

Такие мысли одолевали меня, ослеплённого гневом, когда вдруг перед моими глазами явилась мне мать – впервые в жизни так ясно, во всём величии небожительницы, блистая белоснежными одеждами, источая сияние, что разгоняло ночь вокруг неё. Она удержала мою руку и так сказала мне:

– К чему этот безудержный гнев? Зачем отдаёшься охватившей тебя страшной боли и позволяешь безумию завладеть тобой? Или тебе нет уже дела до своей семьи? Что же ты не узнаешь сперва, что с твоим стариком отцом? Жива ли ещё Креуса и юный Асканий? Ведь ты оставил их, а они уже окружены отрядами греков! И если бы не моя надёжная защита, быть им уже в огне или на копьях врагов.

Нет, – продолжала она, – не красота ненавистной тебе дочери Тиндара и не безрассудство Париса погубили Трою, но лишь беспощадная воля богов. Взгляни, сын мой, стоит мне снять пелену с твоих смертных очей и рассеять застилающий твой взор туман, и ты увидишь. Там, где громады башен повержены в прах, где глыба рушится на глыбу, где дым пожара мешается со столбами пыли – то Нептун своим трезубцем сам сотрясает камни, крушит город и с корнем вырывает из земли стены, которые когда-то сам же и воздвиг. Там, в Скейских воротах, сама Юнона, опоясанная мечом, полна ярости, кличет войска с кораблей. Вот на высоком холме заняла крепостную стену Паллада, сияет на её плече чудесная накидка – Эгида, и голова Медузы на её груди готова обратить врагов в камень. Сам Юпитер проходит между данайцами, укрепляя их боевой дух и возбуждая других богов против дарданцев. Спасайся бегством, сын мой! Покинь сражение и спеши к отчему дому, а я буду рядом с тобой, чтобы ты был в безопасности.

С этими словами она скрылась, и снова вокруг меня был непроглядный сумрак ночи, но я воочию видел во тьме грозные лики ополчившихся на Трою богов. Весь пылающий Илион целиком распростёрся предо мною – моя Троя повергалась в прах. Так с вершины горы, подрубленный беспощадным железом, падает старый ясень. Топоры земледельцев чередуют удары, всё учащая ритм, и до поры ствол стоит, всё больше раскачиваясь трепещущей кроной, но наконец, не в силах выдержать всё более глубоких ран, он отрывается от родного хребта и с тяжёлым стоном рушится в пропасть.

И я устремился вниз к старому дому отцов. Ведомый богиней, я невредимым миновал пожары, незамеченным прошёл между рыщущими по городу вражьими полчищами и оказался у родного порога. И тогда мой старик отец, тот, к кому более всех стремилась моя душа, тот, кого я хотел спасти, унести в горы, мой родитель упрямо сказал, что не желает принимать доли изгнанника и что если погибла Троя, то и ему подобает смерть.

– Вас, – сказал он, – ещё не тронула старость, ваши тела крепки и полны сил, вы и бегите! Что до меня, то если бы богам было угодно продлить мой срок на этой земле, они сохранили бы мне мой дом. Но раз уж довелось мне видеть падение отчизны, воочию зреть свой город в руках врагов, то пусть здесь я и лягу. Оставьте меня и бегите! Я же приму смерть от своей собственной руки или от руки врага, позарившегося на богатую добычу. Я не страшусь остаться без могилы! И так я зажился на белом свете, никому не нужный и презираемый богами с тех пор, как Громовержец отметил меня своей молнией!