Тогда с крепостного холма спустился в сопровождении толпы горожан жрец Нептуна Лаокоон. Он прокричал нам:

– Несчастные, вы обезумели! Поверили, что враг отплыл? Что данайцы могут обойтись без всякого обмана? Или вы не знаете хитрого Улисса? Либо в этих досках спрятаны ахейцы, либо они построили этого коня, чтобы с высоты наблюдать за нашими домами, – не верьте коню, тевкры, в нём обман и предательство! Чем бы ни был этот дар, бойтесь данайцев, дары приносящих!

Проговорив это, он со всех сил метнул в коня своё тяжёлое копьё – и когда оно впилось в деревянный бок, задрожав, то породило глухой гул в его внутренности. Если бы не воля богов и не ослепление нашего разума, мы бы взломали аргосский тайник, Троя не пала бы, и крепость Приама до сих пор гордо стояла бы на холме.

Вдруг мы увидели, как толпа пастухов с криками ведёт к нам связанного юношу. Только много позже мы поняли, что он сдался им по собственной воле, подстроил собственное пленение, чтобы либо погибнуть от наших рук, либо преуспеть в коварстве и открыть Трою для ахейцев. А тогда мы поспешили к нему – всем не терпелось посмотреть на пленника и бросить ему в лицо насмешку. На какие только хитрости не способны данайцы! О царица, посуди сама об их коварстве!

Наш безоружный пленник стоял на виду у всей толпы, он медленно обвёл нас взглядом и начал говорить:

– О горе мне! Нет ни земли, ни моря, которые дали бы мне приют! Какая участь ожидает меня? Я отвергнут данайцами, нет мне больше места в их рядах – но вот и дарданцы исполнены гневом, жаждут моей крови и требуют казнить меня!

Мы были тронуты слезами юноши и попросили его рассказать, кто он, откуда, какие вести принёс нам и что толкнуло его сдаться в плен.

Обратясь к Приаму, он начал так:

– Тебе, царь, я открою всю правду, ничего не утаив! Да, я грек из Аргоса и сразу признаюсь в этом – ибо если судьба судила мне стать несчастливым, то сделать меня бесчестным лжецом не в силах даже она! Верно, ты слыхал о Паламеде, сыне Бела, славном и мудром воине, которого подлые пеласги облыжно обвинили в измене за то, что он призывал прекратить войну. Моё имя Синон, и я был ему родственник. Наш род небогат, но пока Паламед был жив, мы пользовались пусть малыми, а всё же славой и почётом. Когда же коварный Одиссей сжил со света нашего покровителя – вам, троянцы, известна эта печальная история, – в сердце моём поселилось горе и разум мой омрачила скорбь. Питая гнев за безвинно казнённого Паламеда, я не смолчал и во всеуслышание грозился отомстить за родственника, если только боги судят мне возвратиться в Аргос живым. Эти мои безрассудные речи вызвали злобу Улисса. С той поры он стал искать случая извести меня и не успокоился, пока вместе с Калхантом…

Тут Синон остановился и воскликнул:

– Но что толку ворошить прошлое? Зачем медлить? Ведь ахейцы все на одно лицо для вас и все до единого враги. Довольно вы узнали обо мне, а посему – приступайте к казни! Одиссей жаждет этого, и Атриды щедро заплатят вам за мою смерть!

Но мы хотели узнать больше о судьбе несчастного и, не заподозрив обмана, просили его продолжать. Дрожа от притворного страха, пленник продолжил:

– Все чаще данайцы, устав от многолетней войны, стали задумываться о том, чтобы отступиться от Трои и вернуться домой. О, если бы мы так и сделали! Но свирепый Австр и бушующие в эфире грозы мешали нам покинуть пергамские берега. Даже после того, как мы воздвигли здесь исполинского коня, бури не прекратились, а только, наоборот, обрушились на море с новыми силами. Тогда мы послали Эврипила вопросить оракула, как нам быть, и ответ Феба был печален.