– Вот кто внимательно слушал. Я даже удивился. Вам нравится, Люка?

– Ужасно нравится.

– Вам жаль Мейчика?

«Какой такой Мейчик? При чем тут Мейчик?» Люка краснеет и опускает глаза.

– Очень, очень жаль.

– Люка, да ты никак плакала? Вот это слушательница. Не то что я. Я даже толком не разобрала, в чем дело.

Вера берет шляпу:

– Идемте, Арсений Николаевич, в лес. Там не так жарко.

Люка вскакивает:

– И я, и я с вами.

– Нет, – останавливает Екатерина Львовна. – Ты останешься дома.

– Но почему?

– Вера устала. Ты все болтаешь, прыгаешь, от тебя голова болит.

– Пусть идет, если хочет, мне не мешает, – говорит Вера, но Люка по глазам видит, что она недовольна.

– Нет, Люка мне нужна. – Екатерина Львовна берет дочь за руку. – Ты останешься со мной.

Арсений молчит. Хотя бы он заступился за Люку. Но он уходит вслед за Верой с пледом на руке, если Верочке в лесу сесть захочется, и зонтиком, если Верочке солнце надоест…

Люка смотрит им вслед. Ушли…

– Мама, я тебе нужна?

Екатерина Львовна продолжает вязать.

– Четырнадцать, пятнадцать, – считает она петли. – Не мешай.

– Ведь ты сказала, что я тебе нужна?

– Иди играть в сад.

– Но ты сказала…

Екатерина Львовна поднимает глаза от работы:

– Ну и сказала… Что же ты со мной за это сделаешь? Большая, кажется, можешь понять, что Верочку теперь раздражать нельзя. Дай ей хоть немного от тебя отдохнуть.

– Отдохнуть?..

Екатерина Львовна снова накидывает петли.

– Иди играть, Люка. Не приставай.

Люка спускается в сад.

Вере надо от нее отдохнуть. И ему, Арсению, тоже. Конечно, она надоедает им. Они рады от нее отделаться. Вот оставили дома. Хуже собаки – собаку бы повели гулять, хуже зонтика – зонтик взяли с собой. А ее, Люку, оставили. На что она нужна?

Люке обидно, Люке грустно. Она шагает взад и вперед по белой дорожке, подходит к забору, открывает калитку. Улица длинная, с узкими тротуарами, с двух сторон заборы и деревья. Воздух пыльный, солнце жжет, и ни одного автомобиля, ни одного прохожего. Господи, какая жара. Господи, какая тоска…

Люка идет вдоль заборов. Вот и дача Арсения. Маленькая, одноэтажная, густо-розовая, как земляничный пирог. И сад маленький, весь в цветах. Ни дерева, ни куста. Только зеленая трава и цветы, белые, красные, розовые, лиловые. И дача, и сад – все совсем особенное, такое, как нигде.

Над цветами кружатся бабочки и пчелы. Солнечный, тающий воздух звенит от жужжания. Цветы глубоко и бесстыдно раскрываются, и пчелы влюбленно прячутся в них. Бабочка садится на красную гвоздику, стебель нежно и покорно склоняется под ней. От разогретой земли, от цветов поднимается тяжелый, раздражающий запах.

Люка смотрит на цветы и вдруг краснеет. Да, все здесь совсем особенное, влюбленное, бесстыдное. И сердце стучит совсем особенно, влюбленно и бесстыдно.

Люка толкает калитку. Сколько раз по этой дорожке ступали его ноги. Сквозь тонкую подошву чувствуется горячая земля. И вместе с ощущением тепла поднимается по ногам и заливает все тело горячая нежность, еще никогда не испытанная, влюбленная и бесстыдная. Ладони становятся влажными, колени слабеют.

Люка медленно обходит розовый дом. Двери на балкон заперты, и окна все закрыты. Нет, не все. Люка берется за розовую ставню, за ней окно только притворено. Люка смотрит на него. Темно… Но как же? Она так и уйдет, ничего не узнав? Окно низкое. Вот взяться покрепче за подоконник и… Вот так. Люка спрыгивает на пол. Это столовая. Буфет с пестрыми тарелками. У стульев высокие спинки. На стене заяц из папье-маше. Неинтересно. Люка толкает дверь. Она в большой темной комнате. Свет пыльной полосой падает в открытую дверь. Тихо, так тихо, как бывает только в совсем пустом доме. И вдруг становится страшно. Кажется, что кто-то там, за спиной, шевелится в углу. Люка оборачивается. В углу, в глубине узкого зеркала, слабо желтеет ее платье. Ее светлые волосы и испуганное лицо расплываются мутным пятном. Люка вскрикивает и толкает ставни. Комната полна солнца, и в зеркале отчетливо отражается розовая Люка, вся, такая как есть. Даже дырка на юбке. Чего же бояться?..