Вскоре я пришел к заключению, что время дискретно. Непрерывность времени – вещь кажущаяся, так как на молекулярном уровне энергия передается квантовано и все события тоже квантованы. Если взять молекулу и возбудить квантом света, то ее пребывание в электронно-возбужденном состоянии (ЭВС) в течение нескольких наносекунд – это и будет элементарным событием, «временем жизни» ЭВС. После испускания энергии молекула возвращается в исходное состояние. Это эквивалентно тому, как если бы время для данной молекулы вернулось к исходному моменту, до поглощения кванта. Когда я внимательней почитал оптику, выяснилось, что «переоткрыл Америку»: наличие «времени жизни» являлось давным-давно известным параметром, хотя почему-то никем не обсуждаемым с подобной позиции. А спустя много лет в одном зарубежном физическом журнале мне попалась статья английских теоретиков об обратимости времени.

На кафедре биофизики МБИ сотрудники традиционно занимались так называемым сверхслабым свечением. Это очень слабое свечение, исходящее от живых объектов, связано с жизнедеятельностью клетки. При повреждении клеток свечение резко возрастает: внутренняя энергия теряется в виде световых квантов. Свечение сильно активируется ионами железа. Такое свечение, получившее название «хемилюминесценция», можно в темноте видеть невооруженным глазом. Механизм свечения заключается в стимуляции ионами железа кислород-зависимых свободно-радикальных цепных реакций с участием клеточных липидов.

На 5-м курсе я выполнял работу по изучению свечения плазмы крови человека. Как обнаружили ранее сотрудники кафедры, плазма самопроизвольно испускает кванты света, в отсутствии клеток. Это казалось странным. Но всё то, что странно, заслуживает изучения. Ученый должен иметь нюх на невероятное и уметь отличать его от невозможного. Сотрудники кафедры выяснили, что свечение плазмы крови возгорается в присутствии ионов железа. В моих опытах оказалось, что свечение плазмы онкологических больных сильней, чем здоровых. Поскольку в клинике здоровых нет, то в качестве нормы пришлось брать плазму собственной крови.

Интенсивность свечения была низкой. Приходилось брать много проб крови у себя и у больных, чтобы набрать достоверную статистику. Добавление ионов железа увеличивало свечение, но хотелось усилить еще. Однажды в химической аудитории я взглянул на таблицу Менделеева и там рядом с железом увидел кобальт. «Ага, у них сходные электронные оболочки; значит, ион кобальта тоже мог бы индуцировать хемилюминесценцию!», – пришла догадка. Первая же проверка была успешной: при добавке кобальта к плазме возникало сильное свечение. Я изучил его свойства. Когда я показал результаты сотрудникам кафедры, они от радости буквально встали на уши и потащили меня к Юрьеву. Профессор тоже пришел в восторг и тут же дал дюжину советов. Как говорится, кто умеет делать, тот делает; а кто не делает, тот дает дельные советы.

По легкомыслию я даже не подумал опубликовать результаты. А вскоре увлекся другой работой, под началом Евгения Геннадиевича Бубрецова, переманившего меня к себе. Не знаю, делали ли что-либо после меня с кобальтом сотрудники кафедры или нет, но спустя 10 лет на международной конференции я услышал доклад одного американского профессора об открытии им свечения под действием кобальта. Рано или поздно ученые открывают всё, что только можно открыть.

Бубрецов был по образованию физик. Он возглавлял активно работающую лабораторию. Там было много аппаратуры для регистрации люминесценции (молекулярного послесвечения под действием сильного света). Бубрецов завлек меня тем, что посулил свободу творчества и лаборантские полставки. К тому времени я успел окунуться в литературу по хемилюминесценции и люминесценции, следствием чего явилось возникновение в моей разгоряченной голове переизбытка разнообразных идей, иногда почти сумасшедших. Я поведал Бубрецову о некоторых и заявил, что до открытий рукой подать. Он посмотрел на меня участливо, вздохнул, сравнил научные проблемы с горами, которые нужно преодолевать, и процитировал пословицу, гласящую, что горячая лошадь хороша на скачках, а в горах хорош осторожный мул. Я гордо ответил, что не хочу быть ни мулом, ни осторожным и что каждый осторожный чикиляет по жизни как пингвин с яйцом по ледяным торосам. Бубрецов снова вздохнул и спросил, сколько же нужно времени, чтобы реализовать грандиозные замыслы. Я с энтузиазмом заверил, что справлюсь за месяц. «Только давай, Викентий, уговогимся, что если за месяц не получится, то начнем ту габоту, котогая утвегждена в плане лабогатогии», – предложил Бубрецов, глотая букву «р» как черт вареники. Картавил он нещадно. «Идет», – согласился я.