Москва и университет в моем подмосковном детстве, обладавшем единственной религией, которая называлась будущностью, были чем-то вроде Земли Обетованной и Синайской горы откровения одновременно. Впервые я увидел громаду МГУ, когда отец привез меня в столицу для участия в областной математической олимпиаде. Стоял оттепельно-туманный март, мы вышли из метро и направились к пирамидальной горе, проглядывавшей сквозь низкую облачность. Была гололедица, каркали протяжно умные московские вороны, и мы шли вдоль чугунного высоченного забора, за которым лежало заповедное пространство науки. Тот день стал истинным началом, благодаря которому я шагнул в будущее, свободное от ужаса серединной унылости, каковому вроде бы был обречен по рождению. Результаты, показанные на олимпиаде, позволили мне поступить в физмат-интернат при МГУ, созданный А. Н. Колмогоровым. Интернат располагался в Кунцеве, и уже следующей осенью я с новыми друзьями шел напрямик к университету, пересекая пустыри и стройки под тяжелой пасмурностью Москвы. Громада МГУ высилась на горизонте, мы были уже по уши в грязи, выдохлись и застряли где-то близ Кутузовского проспекта, но само желание взойти на вершину – знаний, шпиля, в Храм науки – оно на многие годы стало управлять нами, как пчелами овладевает навигационный инстинкт стремления к солнечному диску.

Впоследствии однажды мне довелось провести ночь в самом шпиле главного здания – там оказался музей Земли, и знакомый аспирант-смотритель удосужился устроить вечеринку среди экспонатов, напоминавших декорации фильма Кубрика «Одиссея».

Я привык с малых лет быть один. Так себе привычка, но охота пуще неволи. Ходил в леса и поля один. Ездил на велосипеде к черту на кулички – один. Сейчас понимаю, что такое одиночество – отчасти для того, чтобы ни с кем не делиться. Вдруг в полях и лесах, за деревнями Губастово и Чуркино, я встречу какое-нибудь откровение. Так любимую книгу никогда не отнимают от сердца. Так не откладывают от сердца реку, море, облака. И плывут вместе с ними, вглядываясь в незримость. В то влекущее будущее, которое неизвестно когда наступит.

В те самые времена, когда я изобрел одиночество, ко мне как-то после уроков подошла девочка, сидевшая сзади меня, начиная с первого класса. Моя парта была вторая, а ее третья, мы оба носили очки. Однажды Ирка подошла ко мне и сказала: пойдем в кино на пятичасовой сеанс, фильм называется «Парад планет». И мы пошли. До сих пор это мой любимый фильм, такой загадочный и такой обычный. Помню из него многое – дом для престарелых, где старики играют в юность, камыши, речной остров и то, как герои заблудились среди лесов, полей и рек.

После кино мы вернулись домой, мы жили по соседству. Так одиночество дало течь, я что-то стал понимать о теплоте. А еще понял, что вырасти кем-то – так трудно. Такие мысли возникли у меня вместо холодящего ужаса, с которым я вглядывался во время своих одиноких походов – ночью у костра – в звездные потемки. Спасибо Ирке.

Семья N. владела старинной дачей в Томилине. Когда-то дом и участок подверглись социалистическому дележу, и то, что оставалось во владении, представляло собой веранду с круглым столом под абажуром, проваленным топчаном и буфетом, а также две небольшие комнатки с годящимся в музей платяным шкафом, где висели платья, в которых могли стремиться в Москву героини Чехова, с настоящими брюссельскими кружевами, воспетыми Осипом Мандельштамом. По ночам половицы скрипели под осторожной поступью призраков; запевала по осени свою вьюжную песню печка; сортир находился в дальнем конце сада и именовался Иван Иваныч. У соседей имелась коварная собачонка – прыгучий пудель Флик, от которого полагалось прятать со стола все съестное, необыкновенно ценное в те скудные провизией времена. Еще вспоминаются заросли чубушника – этого подмосковного ароматного «жасмина», а также белоснежные ряды вдоль Рязанского шоссе, составленные из горок яиц: в те времена работникам птицефабрик зарплата выдавалась продукцией, которой они торговали на обочинах, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Построил некогда эту дачу Феликс Бальсон, инженер паровых машин.