Сын…

Когда речь заходит о Павлике мне в грудь словно тысячу копий врезается.

– Да, спасибо большое.

Значит, она устроилась на работу. Вот почему такой строгий внешний вид.

Отключается, закидывает в сумку телефон, хватает пакет и расправляет его.

– Извините, я сейчас, – и пока женщина пикает продукты, Ангелина заканчивает разговор, убирает телефон в сумку и начинает быстро складывать продукты в пакет. Странно видеть её такой нервной и суетливой. Раньше она всегда была спокойной, улыбчивой и уверенной в себе.

А чего ты хотел, Пятницкий? Ты сам перевернул её жизнь с ног на голову.

Как и она твою.

Неожиданно её взгляд падает на меня. Она замирает на секунду, затем быстро отводит глаза и продолжает складывать покупки. Через мгновение снова смотрит, словно убеждаясь, что не ошиблась. Затем демонстративно делает вид, что меня не существует.

Спокойно достаёт карту, оплачивает покупки и, не сказав ни слова, быстро уходит с двумя тяжёлыми пакетами. Я не свожу взгляда с её тонкой, напряжённой спины.

— Мне только киндеры, — машинально произношу я, когда кассирша начинает пробивать мои покупки.

Женщина удивлённо смотрит на гору овощей, творог и пекинскую капусту:

— Остальное не берём?

– Нет.

Кассир быстро пробивает мои покупки, и я выхожу следом за Гелей. На улице прохладно, дует резкий ветер, заставляя меня поёжиться. Я замечаю её фигуру впереди — она медленно идёт к автобусной остановке, словно специально давая мне шанс догнать её обычным шагом.

Сразу замечает меня боковым зрением.

— Мирный договор я не подпишу, даже не надейся, — резко бросает она. — Разводиться будем через суд. С разделом имущества. И знай, я уже подала на алименты, чтобы ты там ни говорил.

Она говорит быстро и нервно, но шаг не ускоряет. Я смотрю на её руки — ей явно тяжело нести два больших пакета. Раньше она никогда не таскала тяжести сама, я сам привозил продукты домой.

– Я знаю, – равнодушно произношу. – Уже получил уведомление.

Алименты платить я не собирался. В тот день. Но сейчас мне настолько всё равно, что я просто хочу, чтобы прошло несколько лет. Чтобы время залечило эту боль, перестало тянуть сердце и мучительно сосать под ложечкой.

– А больше нам не о чем говорить. Перестань идти за мной.

– Моя машина в той стороне, – невозмутимо отвечаю. – Ты устроилась на работу?

– Представляешь, мне надо на что-то жить и одевать СВОЕГО сына.

Последние слова она произносит с особым нажимом, и в груди снова неприятно колет.

Я не знаю, как у неё сейчас с деньгами. У неё есть своя банковская карта, на которую я каждый месяц переводил бабки — на Павлика, на дом, на её личные расходы.

Сколько там осталось сейчас — понятия не имею. По привычке хочется снова перечислить ей деньги, но разве это теперь моя забота?

– Возьми, – протягиваю руку со своим пакетов.

– Спасибо, не нуждаюсь, – отрезает, даже не взглянув на то, что ей дают.

– Я машинально купил киндеров Павлику. Отдай ему. Можешь не говорить, что от меня.

Она резко останавливается, с подозрением смотрит на покупку. И принимает их.

– Нет, я скажу, что от тебя, – выпаливает. Наконец, поднимает взгляд, смотрит мне прямо в глаза. Помню, как влюбился в них, потерявшись. А сейчас… не знаю, что чувствую. – Он скучает по тебе, зовёт каждый день.

И зачем мне она это говорит? Вызывает муки совести? У неё отлично получается.

– И сегодня как раз расскажу, что его отец редкостный мудак. Который вместо того, чтобы послушать его маму, выгоняет ребёнка из дома и откупается шоколадками. Благородно, Пятницкий. Считай, гуманитарную помощь сделал.